Страница 39 из 94
— Да входите вы, капитан! — раздался насмешливый голос учителя. — Не воображайте себе бог знает что. Я уже и кофе вам сварил.
Соколов вошел в квартиру. Гнеушев встречал его в прихожей в расшитом серебряными драконами шелковом китайском халате. Он дружески протянул Соколову руку. Капитану ничего не оставалось, как ее пожать.
— Как вы узнали, что я за дверью? — строго спросил он.
— Ай-яй-яй, Максим Максимович! Для сыщика вашей квалификации задавать подобные вопросы просто неприлично! Угадайте с трех раз. Например, я случайно увидел вас из окна.
— Если бы вы меня случайно увидели, то не держали бы дверь открытой и не варили бы мне кофе. Может быть, я не к вам шел.
— Вариант второй. Я следил за вами с момента вашего появления в столице.
— О моем отъезде никто не знал. Я уезжал утренним поездом, когда весь город еще спит. Предположить, что вы следили за мной в Малютове, невозможно.
— Излагайте свой вариант.
— Вам позвонили и сообщили, что я еду к вам. С этого момента вы и стали посматривать в окно. Но зачем было разыгрывать меня?
— Маленькая месть, капитан! В Малютове вы позволили себе поиграть со мной… Между прочим, я этого не прощаю, так что вы легко отделались. Но что же мы стоим? Кофе стынет! Этот кофе нельзя подогревать! Это не магазинная бурда. Это настоящий кофе из Бразилии.
— У вас все настоящее, — ворчал Максим Максимыч, отхлебывая горький, но ароматный напиток из крохотной чашки, которую своими толстыми пальцами едва удерживал в руке. — Настоящая живопись, например.
— Да! — с энтузиазмом согласился Гнеушев. — Прошли времена, когда я, как сумасшедший, гонялся за альбомами импрессионистов, часами простаивал в Пушкинском музее перед цветастыми поделками какого-нибудь Матисса. Теперь этого добра мне даром не нужно. Недавно я, знаете ли, побывал в Нью-Йорке, посетил музей «Метрополитен». Там этих Мане, Моне и прочих Ренуаров как грязи! Безлюдные залы битком набиты французской мазней. «Боже! — подумал я. — Какие же мы провинциалы с нашей варварской любовью к поздним французам!» Не умеем ценить собственного великого модерна — Филонова, Малевича, Кандинского, Серебрякову, Петрова-Водкина! Я не говорю о нашем золотом фонде — русском пейзаже конца девятнадцатого века.
— А что, — спросил Соколов, — простых учителей физкультуры уже посылают в заграничные командировки?
— Времена изменились. Мы дружим с США.
— Ну и кого из дружественных нам американцев вы, Борис Вениаминович, извините за выражение, мочили?
Гнеушев с досадой поставил чашку на стол.
— Фу, как грубо! Я надеялся на более интеллектуальную прелюдию к нашему разговору.
Капитан тоже поставил на стол пустую чашку.
— Борис Вениаминович, почему вы меня так гостеприимно принимаете? Какой-то провинциальный мент нахально завалился к вам домой, пьет дорогой кофе, задает наглые вопросы.
— Во-первых, — с важностью сказал Гнеушев, — я коренной русский дворянин. У нас не принято выгонять гостей, не угостив кофеем. Во-вторых, я эстет. Меня интересует всё цельное, настоящее. В том числе и вы, стопроцентный провинциальный капитан. Я это не в комплимент вам говорю, потому что стопроцентным бывает и красивое животное, и кусок хорошего дерева или минерала. Но человеческий материал, подобный вам, всегда меня занимал. Вы весь как на ладони. В вас нет загадки, изюминки. Простите за откровенность, но вы самый обыкновенный деревенский мужик.
— А мужиков в России много.
— Ошибаетесь! Настоящих мужиков в России осталось мало и скоро не будет совсем. Жадности цивилизации нет предела. Ваша человеческая порода будет переработана и уничтожена в ближайшие годы.
— Не понимаю.
— Вас выдернули из деревни и сделали милиционером, так? Других, таких же крепких, неглупых, непьющих русских мужиков, оставшихся в живых после военной мясорубки, растащили по городам. На вас держится городская цивилизация, ее промышленность, культура, искусство. Но только не явно, не на поверхности, а как бы под спудом. Из вас берут соки, здоровую кровь. Но все это скоро окажется трухой. Коммунистическую державу, созданную на ваших костях и крови, на весь мир объявят пугалом. Когда от вас не останется ничего, совсем ничего, придут новые люди. Не знаю, как они себя назовут, но только цинизм их будет беспределен. А вас, Максим Максимович, не будет. Для отбросов вашей породы отведут резервации, чтобы цивилизованные хамы на недорогих «фольксвагенах» могли заехать в русскую деревню, скажем, под названием Красный Конь, выпить кружечку ледяного кваса и скушать порцию «russian pelmeni». Вы понимаете, о чем я? В первую очередь цивилизация пожирает самое вкусное — человеческие породы. Чтобы напитать свой мозг, насытить воображение.
— Вы тоже из них?
— Разумеется! Я цивилизованный человек и, смею думать, человек будущего. Но мое настоящее время еще не пришло.
— А пока вы напитываетесь человеческой кровью?
Гнеушев неприятно засмеялся.
— Борис Вениаминович, два вопроса, — гнул свое Соколов. — Первый: откуда вы знаете про Красный Конь?
— Мне рассказывал Палисадов.
— Второй вопрос. Просто предположительно, могла ли убитая девушка представлять для вас интерес с точки зрения, так сказать, стопроцентной человеческой породы?
— Вы снова предлагаете игру, капитан? Говорите прямо.
— Вы ее убили?
— Предположим. Но я не Родион Раскольников, а вы не Порфирий Петрович. Если у вас есть доказательства, положите на стол.
— Доказательств нет. Но я думаю, что Лизу убили вы и что у вас не было для этого никаких личных мотивов. Вы не эстет, Гнеушев. Вы наемный убийца. Фигура в нашей стране редкая, но встречающаяся. И знаете что? В Малютове я готов был пристрелить вас, как взбесившегося пса. Я не сделал это только потому, что люди, стоящие за вами, не должны так просто отделаться. Сейчас вы сдадите мне этих людей с головой.
Гнеушев насмешливо смотрел на капитана.
— Неужели ты не понимаешь, бедный мой Соколов, что в этой игре ты даже не пешка? Ты пылинка на шахматной доске. Неужели ты не знаешь, что наемный убийца никогда не выдает заказчика, потому что никогда не знает его в лицо? Мне жаль тебя, капитан! Я мог бы придушить тебя, как ту твою глупую девку, и вывезти тело по частям на городские помойки. Но это неэстетично. Поэтому я просто говорю тебе: пошел вон, скотина!
Соколов грустно вздохнул.
— Не думал, что придется побывать в шантажистах. В этой папке, Гнеушев, на которую ты правильно с тревогой посматриваешь, есть один любопытнейший документ. Обозначу его пунктиром. Летние спортивные лагеря. Один из мальчиков загадочно исчез. Второй сошел с ума и попал в лечебницу. Третий повесился, оставив записку, где написал, что после того, что ты с ним сделал, он больше не может жить. Милиция обнаружила записку раньше родителей, но почему-то им не показала. Четвертый мальчик не закончил школу, ушел из дома и стал зарабатывать в качестве весьма специфической забавы для богатых иностранцев. Пятый… Мне продолжать?
Гнеушев побледнел.
— Откуда?
— Не имеет значения. Значение имеет то, что в случае моего исчезновения, а также твоего нежелания мне помочь, копии этих материалов будет разосланы родителям мальчиков, в школу, в газеты и, конечно, в прокуратуру. Где-то этим бумагам обязательно будет дан ход. Ты, Гнеушев, хотя и высокий профессионал, но по уши в дерьме. И когда все это дерьмо станет известным, спасать тебя никто не будет. И почему-то мне кажется, что первыми к тебе придут отцы тех мальчиков.
— Сволочь! — пробормотал учитель. — Недооценил я тебя. Надо было еще в Малютове тебя замочить. Но учти, с этой минуты ты все равно покойник. Это вопрос времени.
— Все под Богом ходим, — согласился Максим Максимыч.
— Твоя взяла, Соколов! Сдам я тебе их веселую гоп-компанию.
— Ты убил Лизу?
— Ты же знаешь.
— Не все. Скорее всего, тебя послали убить еще и Палисадова, единственного свидетеля той оргии. Бутылку с отравленным вином ты хорошо спрятал. Но я ее нашел.