Герцен

В сознании Герцена борются два человека: один — русский, истосковавшийся по родным местам, родным лицам, родной природе, родному народу; другой — убежденный революционер, пусть потерпевший крах своих иллюзий, но не потерявший веру в народ. Герцен увидел в Париже "работника", "человека без земли, без капитала". Этот работник, как думает он, еще "спасет Францию". А значит, укажет и путь России. А если нет? То "дай бог, чтоб русские взяли Париж, — пора окончить эту тупую Европу, пора в ней же расчистить место новому миру". Так писал мятущийся Герцен московским друзьям в начале августа 1848 года.

После долгих раздумий Герцен приходит к выводу, что ему нужно оставаться здесь, в Европе, "теперь еще надобно быть здесь". Он уже слышит осуждающие возгласы. Разве не он сам когда-то порицал Сазонова за праздное времяпрепровождение за границей, не он ли ругал и Анненкова за то, что тот остается при всех "великих совершениях" зрителем. Нет, кем-кем, а "зрителем" Искандер не будет. "Человек — нигде не посторонний, он везде дома и везде видит свое дело, если это дело человеческое". А разве революция в Европе не его дело и не дело человеческое? Оставаясь в Европе, завязывая тесные связи с демократическими кругами, он может создать у них и правильное представление о России.

"На сию минуту ночь, надежд нет, — пишет Герцен московским друзьям 2 августа, — но одно остается за нами: везде, на всякой точке шельмовать старое начало, клеймить — не делом, так словом". Потом он скажет, что слово — это тоже дело. И вложит в эту фразу определенный смысл: "слово печатное". Можно полагать, что уже осенью 1848 года у Герцена появились мысли о "слове печатном", но их заслоняли, стирали иные заботы и волнения.

Разгул реакции в Париже был ни с чем не сравнимым, разве что николаевская могла стать рядом. "Каждый день менее и менее виден выход. Что мы видим с утра до ночи, превосходит человеческое воображение… — пишет Герцен 6 сентября. — Или в скором времени должна кровь литься реками, или на время Франция погибла". Во Франции только и сохранилось название — республика, "монархический принцип в нравах, в законах" остался прежним.

Герцен все больше, все теснее сходился с Гервегом. Георг Гервег был натурой артистической, и не только потому, что имел бесспорный поэтический дар. Нет, его артистизм проявлялся еще и в том, что он мог очень быстро и, на поверхностный взгляд, глубоко воспринимать, делать своими мысли и чувства хозяина дома. Гервег во всем согласен с Герценом, он разделяет и его пессимизм, и его скептицизм, и его разъедающую иронию. Наталья Александровна очарована Георгом. А Эмма. Она готова на все, лишь бы ее обожаемый муж мог обедать в дорогих ресторациях, одеваться у моднейших портных. И Герцен щедро оплачивает портных и никогда не забывает пригласить Гервегов в ресторан. Эмма занимает деньги направо и налево, отказывая себе и детям во всем; лишь бы Георг был доволен.

В начале сентября уехал в Россию Анненков. Он собирался долго и наконец отбыл. С ним посланы копии "Письма второго" и части "Письма третьего" из цикла "Опять в Париже". Письма к друзьям. А ведь одного из самых близких по духу, по пониманию — Белинского уже нет в живых. О смерти Виссариона Григорьевича Герцен узнает значительно позже. "До осени мы были окружены своими, сердились и грустили на родном языке: Тучковы жили в том же доме, М.Ф. (Корш) у нас, Анненков и Тургенев приходили всякий день; но все глядело вдаль, кружок наш расходился. Париж, вымытый кровью, не удерживал больше".

Еще в сентябре 1848 года возможно было легально отпраздновать 57-ю годовщину провозглашения Первой республики во Франции. Празднования проходили в Париже во дворцах Шале на Елисейских полях. Здесь собрались "все аристократы демократической республики, все алые члены Собрания". Ледрю-Роллен произнес "блестящую речь", потом пели хором "Марсельезу". Герцен был среди гостей. "Я долго смотрел на них, и мало-помалу невыносимая грусть поднялась во мне и налегла на все мысли, мне стало смертельно жаль эту кучку людей — благородных, преданных, умных, даровитых, чуть ли не лучший цвет нового поколения… Мне было жаль их откровенное заблуждение, их добросовестную веру в несбыточные вещи, их горячее упование, столько же чистое и столько же призрачное, как рыцарство Дон-Кихота. Мне было жаль их, как врачу бывает жаль людей, не подозревающих страшного недуга в груди своей… Республика — так, как они ее понимают… — последняя мечта, поэтический бред старого мира".

Письма к московским друзьям как бы вторили тем мыслям, тем настроениям, которые определяли целый Цикл статей, позже вошедших в отдельную книгу Герцена "С того берега". Статьи эти составили главы этой книги. Они имели несколько вариантов, значительно отличающихся друг от друга. Эти отличия обусловлены временем публикаций отдельных статей, да и местом их изданий. Герцен не только публиковал статьи в немецкой и французской прессе. Пока была возможность, он отправлял их копии или уже готовые оттиски в Россию.

По поводу будущей первой главы будущей книги Боткин пишет Герцену: "Я считаю "Перед грозой" — одними из превосходнейших страниц, какие мне случилось читать в моей жизни… Под этим бы Дидро подписал свое имя… Никогда еще глубочайшие проблемы жизни и истории не были поставлены с такою неумолимою яркостию и упорством, и никогда еще содержание, доступное только самой отвлеченной диалектике, не принимало таких простых, общепонятных форм. Никто не предупредил меня в пользу этой статьи. Сатин, передавая ее мне, даже отнесся о ней очень равнодушно… Но как это написано, что это за язык, что за яркость мысли и выражения… С величайшим удовольствием прочел я твое письмо от 1 июня… (иными словами, баррикадные бои в Париже. — В.П.). В нем не было ничего для меня нового, но оно превосходно по изложению, свойственному только одному тебе. Боже мой, Герцен, какой бы ты был журналист!.."

4 ноября в Париже торжества, на этот раз по поводу утверждения конституции Учредительным собранием. Но Герцена ничто уже не может обмануть — ни парижские знакомые, ни пушечные салюты. "А что до нас касается, мы вчера в пушку палили на радостях, что Собрание осупоросилось плюгавой конституцией, которая, божией споспешествующей милостью, году не продержится". Разочарованный в мелкобуржуазных социалистических утопиях Запада, Герцен начинает с надеждой смотреть на Восток, на мир славянский. Становилось все очевиднее, что теперь, после Июньских дней во Франции, с Европой все кончено, от нее нечего ожидать в будущем. И если она могла завещать этому будущему социализм, то его зародыши, почву для его всходов нужно искать не на Западе. Более того, Герцен был теперь уверен, что "славяне an sich (в себе. — В.П.) имеют во всей дикости социальные элементы". Славянский мир еще не сказал своего слова. Значит ли это, что нужно возвращаться в Россию? Не вернуться сейчас — не вернуться никогда, русские порядки Герцен знал превосходно. Эмигрант?

Он пока гнал эти тревожные мысли о будущем, забывался, отдаваясь настоящему. А оно по-прежнему было окрашено в черные цвета.

Осенью в Париж приехала Мария Львовна Огарева, давно уже живущая врозь с Николаем Платоновичем. У нее открытая связь с художником С.М. Воробьевым. А вслед пришли и письма Огарева. Он умоляет Герцена и Наталью Александровну сделать все, употребить все свое влияние, а если надобно, и на хитрость какую-нибудь пойти, только вырвать согласие на развод. "Работай же изо всех сил. Я на тебя надеюсь". Но все хлопоты Герцена оказались безрезультатны. Мария Львовна порвала всякие отношения с домом Герценов. К этому времени и не без помощи той же Марии Львовны Николай Платонович успел значительно расстроить свое огромное состояние. А Мария Львовна требует денег. Огарев вынужден был занять у Герцена 25 тысяч серебром.