Арина Родионовна

«Очень важно, что на обратной стороне рельефа, — пишет Н. И. Грановская, — на костяной пластине есть надпись старинным почерком и чернилами „Арина Родионовна. Нянька Пушкина“»[388]. Существенно и то, что изображённая на высоком рельефе бабушка имеет определённое сходство с графическим портретом няни, выполненным Александром Пушкиным в 1828 году. (К рисунку поэта мы вскоре обратимся.)

Горельеф, заключённый в овальную ореховую рамку, до конца XIX столетия находился у родственников Я. П. Серякова. В 1896 году его приобрёл «любитель редкостей» Новосильцев и вскоре перепродал М. Ф. Каменскому, сын которого в 1911 году, будучи за границей, подарил портрет А. М. Горькому[389]. В свою очередь писатель, вернувшись из Италии, передал раритет в дар Пушкинскому Дому. Это произошло уже после революции, в 1918 году.

В советскую эпоху талантливая работа Я. П. Серякова воспроизводилась при каждом удобном случае и получила широчайшую известность. Правда, отдельные биографы Арины Родионовны (такие, как В. Ф. Ходасевич или A. И. Ульянский) воспринимали её как серяковскую «фантазию»[390]. Но большинство исследователей считали и продолжают считать горельеф единственным более или менее достоверным изображением нашей героини[391].

Она запечатлена на кости в профиль, на голове согбенной старушки по-простонародному повязан какой-то плат. B. Ф. Ходасевич утверждал, что у изображённой на портрете пожилой женщины «маловыразительное лицо»[392], однако тут с пушкинистом можно и поспорить. Автор, используя специфические выразительные средства, похоже, смог приблизиться к пониманию натуры няни. У зрителя, скажем, создаётся впечатление, что по круглому лицу Арины Родионовны блуждает тень лёгкой улыбки, да и в глазах её затаилось нечто весёлое, озорное. Мало кому удаётся сохранить столь светозарный, сходный с детским, лик и в середине жизненного пути, а вот она сохранила до глубокой старости.

Даже не до старости — почитай до самого гроба.

«Худ приплод в високосный год».

Это было крайне тяжёлое для Александра Пушкина время. После январской escapade Ольги Сергеевны, озадачившей брата, поэту довелось столкнуться с куда более серьёзными «хлопотами и неприятностями всякого рода» (XIV, 26).

Сперва он вывихнул (или растянул) ногу и пару недель провалялся в постели, в номере Демутова трактира, в «скуке заточения» (XIV, I, 384).

Поправившись, Пушкин подал прошение на высочайшее имя об определении в действующую против турок армию — и вскоре получил императорский отказ (дескать, все места заняты), который поверг его «в болезненное отчаяние»[393]. Не разрешили поэту отправиться и в европейское путешествие, в Париж.

Потом началось многомесячное дело о поэме «Гавриилиада», «исполненной ужасного нечестия и богохульства», по определению петербургского митрополита Серафима (Глаголевского). Она была написана Пушкиным ещё в 1821 году и только через семь лет попала в поле зрения правительства. Предметом скрупулёзного разбирательства являлась в ту пору и пушкинская элегия «Андрей Шенье», распространившаяся в списках под названием «На 14-е декабря». Поэту пришлось изрядно поволноваться, прежде чем власти удостоверились в том, что помянутые стихи никак не связаны с заговором 1825 года: они были представлены в цензуру за два с лишним месяца до бунта.

Кончилось же всё тем, что за стихотворцем Александром Пушкиным был учреждён «секретный со стороны полиции надзор».

Внешние передряги, «гербовые заботы» (XIV, 20) усугубили тогдашнее состояние Пушкина, которое правомерно охарактеризовать как духовный кризис. Поэтической фиксацией этого внутреннего разлада стало, в частности, мрачное стихотворение, которое датируется (по копии E. М. Хитрово) 26 мая 1828 года — днём рождения поэта:

«…У Пушкина ничего подобного этому стихотворению до сих пор не было, — пишет В. С. Непомнящий, — был трагизм, были сетования, была тоска по смерти — но такой, самоубийственного спокойствия (в котором вопль), декларации отвержения у него больше не встретить. <…> Всё происшедшее в „Пророке“ переосмыслено в духе отрицания и отвергнуто. Говорится о случайности и бессмысленности жизни, отсутствии в ней „цели“ — после того, как в „Пророке“ поэту дана новая природа и возвещена цель жизни»[394].

Критик и журналист Ксенофонт Полевой вспоминал, что двадцатидевятилетний поэт тогда «казался по наружности истощённым и увядшим; резкие морщины виднелись на его лице»[395]. А перед чиновником Третьего отделения А. А. Ивановским Пушкин предстал «худым, с лицом и глазами совершенно пожелтевшими»[396].

Однако и в период жестокой хандры Пушкин не забыл свою нянюшку и регулярно наведывался к ней и Павлищевым на Грязную улицу. «Шурин Александр <…> заглядывает к нам», — сообщал Н. И. Павлищев матери 1 июня[397].

Показательны следующие пушкинские «сближения» 1828 года.

В его начале поэт вновь обратился к «третьей масонской» тетради (ПД № 836) — той самой, куда он записывал в Михайловском вечерние сказки Арины Родионовны. Для Пролога ко второму изданию поэмы «Руслан и Людмила» (вышедшему в свет в марте) Пушкин переделал нянину сказку «Царь Кащей безсмертный…». А позднее он приступил (в тетради ПД № 838) к поэтическому переложению другой фольклорной повести старушки — «Некоторый Царь задумал жениться…». Первые четырнадцать стихов и программа продолжения «Сказки о царе Салтане» были им созданы, по мнению современного текстолога, в июне — июле 1828 года[398].

О жизни Арины Родионовны в петербургской квартире супругов Павлищевых мы можем иногда судить по скупым косвенным данным, а чаще — лишь предположительно.

Не приходится сомневаться, что Ольга Сергеевна окружила нянюшку заботой, по возможности пеклась о ней и старалась не загружать непосильными уроками.

А вот её муж наверняка отнёсся к старухе холодно, то есть как к обычной прислуге, притом не слишком работящей[399].

Иного и ждать не приходилось: Николай Иванович с первых же шагов на супружеском поприще выказал себя господином мелочным и жадным, сосредоточенным прежде всего на имущественных вопросах. Оказалось, что ничего романтического, тем паче рыцарского в нём не было ни на грош — и это открытие сильно удручило мечтательную Ольгу Сергеевну. В семье начались недоразумения, размолвки, и вскоре грусть молодой жены была замечена в обществе.

Так, князь П. А. Вяземский, отобедав у Пушкиных, сообщил 9 апреля жене: «Моя приятельница Павлищева, кажется, очень жалка»[400]. Тогда вряд ли кто мог предположить, что уже в 1830 году Ольга Сергеевна надолго разъедется с мужем.

Конечно, Арина Родионовна, знавшая ситуацию в доме едва ли не лучше всех, болела душою за свою Оленьку. Огорчало старушку и то, что Надежда Осиповна с Сергеем Львовичем так и не смогли сойтись с зятем. А как тревожилась она за Льва Сергеевича, который, по слухам, подставлял грудь то под персидские, то под турецкие пули где-то на Кавказе. Да и «ангел» Александр Сергеевич, заходивший в гости, был отчего-то хмур, «или сидел букою, или на жизнь жаловался»[401]. Поговаривали, что он опять предался пагубной картёжной игре.

388

Грановская. С. 29. На «старинном почерке» исследовательница акцентирует внимание читателей и в более поздней своей работе; см.: Грановская Н. И. Всесоюзный музей А. С. Пушкина: Очерк-путеводитель. Л.,1985. С. 16.

389

На обороте горельефа А. М. Горький сделал такую запись: «Арина Родионовна, няня А. С. Пушкина. Приписывается Лаврентию Серякову, резано им в 40 г. во Пскове» (Ульянский. С. 54). Авторство Я. П. Серякова (который приходился именитому гравёру Л. А. Серякову двоюродным братом) было установлено позже.

390

Ульянский. C. 54.

391

В литературе о няне поэта встречается и другое, впрочем, не слишком распространённое, мнение.

С некоторых пор во Всероссийском музее А. С. Пушкина в Царском Селе находится портрет пожилой простолюдинки, выполненный маслом в первой трети XIX века неизвестным художником арзамасской школы Р. А. Ступина. Касательно данного холста Н. И. Грановская пишет: «Портрет этот, по преданию — изображающий Арину Родионовну, отыскался совсем недавно, в 1956 г., в коллекции Татьяны Александровны Крюковой, старшего научного сотрудника Музея этнографии народов СССР. До неё он принадлежал К. М. Корнилову, инспектору народных училищ г. Арзамаса. Портрет в семье Корниловых (коренных жителей Арзамаса) передавался из поколения в поколение как портрет няни Пушкина Арины Родионовны. <…> Имя няни Пушкина со второй половины 1820-х годов, после михайловской ссылки Пушкина, стало широко известным благодаря стихам Пушкина и Языкова. В это время могли быть написаны её портреты, которые до нас не дошли, затерялись или, как этот портрет, потеряли точную и несомненную атрибуцию…» (Грановская. С. 29).

Хотя доводы Н. И. Грановской и её сторонников лишены должной убедительности, мы всё же воспроизводим предполагаемый «арзамасский» портрет няни в нашей книге.

392

Ходасевич.

393

PC. 1874. № 2. С. 394. Заодно с Пушкиным «самым учтивым образом» отказали в причислении к действующей армии и князю П. А. Вяземскому.

394

Непомнящий В. С. Пушкин: Избранные работы 1960–1990-х гг. В 2 т. Т. 2: Пушкин. Русская картина мира. М., 2001. С. 187. Выделено В. С. Непомнящим.

395

ПВС-2. С. 62.

396

Пушкин. Письма / Под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского. Т. II: 1826–1830. М.; Л., 1928. С. 288.

397

Павлищев. С. 96.

398

Сандомирская В. Б. Рабочая тетрадь Пушкина 1828–1833 гг. (ПД № 838): История заполнения // ПИМ. Т. X. Л., 1982. С. 243.

399

Позже даже возникла легенда, будто Арина Родионовна не смогла ужиться с ним, возвратилась в сельцо Михайловское, где вскорости и умерла.

400

Цит. по: Долдобанов. С. 322.

401

Павлищев. С. 96.