Даль

«Товарищи наши профессорского института» приехали в Дерпт на два года позже Даля; известны имена немецких и лифляндских студентов, с которыми Даль дружил (и сохранил дружбу), сам он вспоминает «незлонамеренные» шалости в компании веселых буршей, и все же не слишком долгое житье с «товарищами профессорского института» как бы заслонило предыдущие два года. Пирогов не единственный друг Даля среди профессорских кандидатов: со многими из них Даль подружился быстро и навсегда.

«Профессорский институт» не просто приятели по учению или по шалостям. В «Толковом словаре» слово «друг» объясняется — «ближний» и еще (удивительно хорошо!) — «другой я, другой ты»; «товарищ» — «сотрудник», «соучастник», «собрат». Приехала в Дерпт ровня, каждый (сам по себе личность) мог стать «другой я, другой ты». «Профессорский институт» (скинем со счета отдельные распри и частные отношения) — один труд, одна участь: братство.

ДЕРПТСКАЯ ВЫУЧКА

Красавец Мойер — высокий, дородный, с крупными чертами лица и умными голубыми глазами за стеклышками больших очков в серебряной оправе, но дело даже не в чертах лица, а в какой-то гармонии, которая всем, видимо, бросалась в глаза. У Пирогова с Мойером свои счеты, и, кажется, не до гармонии ему, Пирогову, когда в стариковских воспоминаниях рассказывает он о Мойере, но пишет: «Мойер мог служить типом мужчины… Речь его была всегда ясна, отчетлива, выразительна. Лекции отмечались простотою, ясностью и пластичною наглядностью изложения…» И вот для Пирогова признание едва ли не важнейшее: «Как оператор, Мойер владел истинно хирургической ловкостью, несуетливой, неспешной и негрубой. Он делал операции, можно сказать, с чувством, с толком, с расстановкой».

Хирург Мойер был учеником знаменитого Антонио Скарпы, позже он усовершенствовался у не менее знаменитого Руста.

Строгий к наставникам Пирогов говорит про Мойера: «личность замечательная и высокоталантливая». Но в другом месте: «талантливый ленивец». И объясняет: «В наше время Мойер… к своей науке уже был довольно холоден; читал мало; операций, особливо трудных и рискованных, не делал…» Дальше следует, однако, нечто очень своеобразное и интересное и, если вдуматься, гармонию Мойеровой натуры подтверждающее: «По-видимому, появление на сцену нескольких молодых людей, ревностно занимавшихся хирургией и анатомией, к числу которых принадлежали, кроме меня, Иноземцев, Даль, Липгардт, несколько оживили научный интерес Мойера. Он, к удивлению знавших его прежде, дошел в своем интересе до того, что занимался вместе с нами по целым часам препарированием над трупами в анатомическом театре». И затем: «Мойер своим практическим умом и основательным образованием, приобретенным в одной из самых знаменитых школ, доставлял истинную пользу своим ученикам».

Да ведь прекрасно это: воспрянул, загорелся, обрел самоотверженность, когда почувствовал, что пришла пора отдавать себя. Понял высший тип отношений между побеждаемым учителем и побеждающими учениками. В тридцатые годы, когда Пирогов останется без места и снова окажется в Дерпте, Мойер поймет, что не нужен. Он не станет отделываться советами уехать на кафедру куда-нибудь в Харьков или Казань — просто уступит свое место. Вот Мойер каков — учитель!

Мойер рассказывал ученикам:

— Послушайте, что случилось однажды с Рустом. Я приехал к нему в Вену из Италии, от Скарпы, и увидел, что великий хирург окружил себя прилипалами и подпевалами. Руст показал мне в госпитале одного больного с опухолью под коленом. «Что бы тут сделал старик Скарпа?» — спросил он. Я ответил, что Скарпа предложил бы ампутацию. «А я вырежу опухоль», — сказал Руст. Прилипалы и подпевалы уговаривали его показать прыть перед учеником Скарпы, то есть передо мною, и Руст тут же приступил к операции. Опухоль оказалась сросшейся с костью, кровь брызгала струей, больной истекал кровью; ассистенты со страху разбежались. Я помогал оторопевшему оператору перевязывать артерию. И тогда Руст сказал мне: «Этих подлецов я не должен был слушать, а вот вы не советовали мне начинать операцию — и все-таки не покинули меня, я этого никогда не забуду».

Мойеру не нужны были прилипалы и подпевалы: он радовался, что появились ученики. Он поручал ученикам сложные операции и смотрел без досады, как они оставляют его позади. Мойер «доставлял истинную пользу ученикам», принося им познания в хирургии, но он доставлял им пользу не меньшую и, возможно, более истинную, когда давал им уроки благородства в науке.

И преуспел. Во второй половине тридцатых годов Пирогов издал собрание историй болезни — «Анналы хирургического отделения клиники императорского университета в Дерпте». Сейчас для нас самое интересное в этих «Анналах» — честная исповедь хирурга. Для врача не просто признавать свои ошибки; а Пирогов объявляет решительно: «…Я положил себе за правило, при первом моем вступлении на кафедру, ничего не скрывать от моих учеников, и если не сейчас же, то потом, и немедля, открывать перед ними сделанную мною ошибку».

В те же годы Даль занялся вошедшей в моду гомеопатией.

В забытой ныне работе «Об омеопатии» и в газетных статьях Даль признается, что поддался сперва мнению видного петербургского профессора и выступил против новой теории. Своих данных у него не было, и в доказательство он приводил выдержки из чужих статей. Многие врачи-аллопаты боялись модных конкурентов и потому горячо приветствовали выступление Даля. Но он был собой недоволен: настоящий ученый должен сам во всем убеждаться, а не повторять за другими.

Даль начал собственные исследования: пять лет ставил опыты на больных и на себе самом, испытывал действие различных препаратов при различных болезнях. Чтобы определить, когда подействовало лекарство, а когда самовнушение, он применял наряду с настоящими лекарствами «крупинки» из сахарной пудры. (Сто тридцать лет назад Даль проверял подлинную ценность лекарств способом, который получил широкое распространение в современной клинической фармакологии под названием «слепой методики», или «слепой техники».) В итоге Даль «убедился в действительности омеопатической медицины» и в продолжение многих лет пользовал больных «крупинками».

Многих ли вылечил?.. Да нам интереснее, пожалуй, что кое-кого и не вылечил и что известно нам это не от кого-нибудь — от самого Даля: результаты испытаний он оглашал в печати. Он публично «повинился» перед всеми в поспешности своих первоначальных суждений (нет, не следом за Пироговым пошел, оба вместе шли, в одно время), он взывал к врачам разных школ, чтобы не бесчестили друг друга, чтобы больных людей ради подали «один другому руку братской помощи».

Белинский писал, что в статье «Об омеопатии» Даль «со всею искренностию и со всем самоотвержением благородного человека и ученого, предпочитающего святую истину личному самолюбию, признается в своей прежней несправедливости…» — «советуем всем читать эту прекрасную статью: предмет ее близок душе всякого».

Любопытно: еще в Кронштадте, размышляя, как стать «полезным человеком», Даль написал басню «Заяц и Черепаха»[21]. Однажды Заяц сел с размаху на Черепаху…» — впрочем, басня предлинная, и не литературные ее достоинства нас привлекают, а суть, смысл. «…Вдруг наткнувшись на зверя страшного с тарелкой на плечах, с кохтями на ногах», заяц в ужасе сбежал, но вскоре стал по всему свету рассказывать про зверя странного, «подобного горе, но с гривой, как у льва, — и вот уже осел-профессор издал три фолианта,

А в словаре своем Даль выводит определение науки «в высшем значении»: «разумное и связное знание; полное и порядочное собранье опытных и умозрительных истин какой-либо части знаний».

21

ПД, № 27412/CXCVI б 10.