Даль

И все-таки Далю повезло с Дерптом.

Это опять про лицо и характер города, университета, про лицо и характер, которые могут меняться с обстоятельствами. После незабвенного 14 декабря Дерптский университет всех дольше не попадал в число «крамольных», взгляд владыки не достигал мирной Лифляндии; «Афины на Эмбахе» — такое прозвище кое-чего стоило!..

Не оттого ли годы спустя Даль в вицмундире, в «тесной ливрее», будет вспоминать восторженно: «Нет! Ничто в мире не может заменить эти три года, протекшие в безмерном и бескорыстном рвении усвоить себе науку», время «стремления к познанию высоких и полезных истин», «время восторга, золотой век нашей жизни».

У БЛАГОСКЛОННОГО ПОРОГА

Даль, видимо, не случайно избрал Дерпт местом «познания высоких истин».

Двумя годами раньше, едва закончился военный суд над мичманом Далем, матушка его снялась с насиженного места и с младшими сыновьями Львом и Павлом перебралась из Николаева именно в Дерпт (Даль писал ей туда из Кронштадта; адрес: «Дерпт, 2-37»). Вскоре брат Лев (любимый Далев брат) вступил в армию, полк его расквартирован был в шестидесяти верстах от Дерпта — в Верро; мать поселилась со Львом. Даль, рассказывают, любил «дальние прогулки» — проходил пешком эти шестьдесят верст туда и обратно.

Студент Даль устроился в каморке на чердаке («в вышке» это называлось). Языков тоже ютился под крышею, но у Языкова за плечами симбирское родовое имение, его тесное «поднебесье» (точнее — «подкрышье»), как и старый халат, — «знак» студенчества. Потертые локти Далева сюртука, «вышка», которую он выбрал для жилья, не от прихоти.

«Печь стояла посреди комнаты у проходившей тут из нижнего жилья трубы. Кровать моя была в углу, насупротив двух небольших окон, а у печки стоял полный остов человеческий — так, что даже и в темную ночь я мог видеть с постели очерк этого остова, особенно против окна, на котором не было ни ставен, ни занавески». И вот однажды (право, забавный случай стоит того, чтобы о нем рассказать) «во время жестокой осенней бури» Даль, проснувшись ночью, услышал, что в комнате стучит что-то мерно и ровно, будто маятник. А «дождь и ветер хлещут в окна, и вся кровля трещит», и ветер «завывает по-волчьи», и «темь такая, что окна едва только отличаются от глухой стены»; но вот стучит, и Даль встал с постели и пошел на стук, и остановился в недоумении «носом к носу с костяком». И точно — «маятник явным образом ходит в скелете». Даль «ближе, ближе (а ведь многие бы на его-то месте — дальше, дальше, но Даль любопытен, нет — любознателен, он — ближе), «чтобы рассмотреть впотьмах такое диво» (!), — и тут «остов мой, с кем я давно уже жил в такой тесной дружбе, внезапно плюнул мне в лицо». Удивленный Даль принялся шарить в темноте, оглаживать скелет руками — он хотел понять явление; и вот «погладил череп по лысине» — «вздохнул и улыбнулся, все объяснилось. В кровле и потолке, подле трубы или печи, сделалась небольшая течь, капля по капле, на лысую, костяную, пустую и звонкую голову моего немого товарища!» В смешных положениях полнее порой раскрывается натура человека: Даль и в смешном положении весел, а не смешон; умен, а не глуп!

Но дом Даля в Дерпте не только «вышка» чердачная, и не матушкина квартира в недалеком Верро, и даже не «Дом» — Домберг с университетскими клиниками. Спустимся по шатким ступеням из утлой чердачной каморки, спустимся с зеленого Домберга в город, придем в дом профессора Мойера, просто в дом — в жилище, в квартиру — в семью.

Были преподаватели — длинный список имен, сохранившихся на титульных листах старинных книг, а большей частью в табелях, донесениях и ведомостях, но был наставник — по-Далеву, «учитель», «воспитатель», «руководитель», — имя его живет в жизнеописаниях замечательных его учеников, воспитанников; был наставник — профессор хирургии Иван Филиппович Мойер.

Семья — трое: сам Иван Филиппович Мойер, его теща — Екатерина Афанасьевна Протасова, его дочь — тоже Екатерина, Катенька, как ее все называли. Жены Мойера, Марии Андреевны Протасовой, уже не было в живых — она умерла в 1823 году. И все-таки семья благополучная: добротный эстляндец-профессор, теща из хорошего русского дворянского рода Буниных и прелестное дитя — Катенька, «милой ангел», «эдельвейс». Достаток, всегда доброжелательность (у Мойера его ученики — «воспитанники» слово более подходящее — обедали, и ужинали тоже, и многие пользовались от него полученной бесплатной комнатой), всегда отменное общество (самый интересный дом в городе, все замечательные люди из числа студентов, профессоров, просто гости Дерпта — все у Мойера в гостиной; проезжая Дерпт, заглянуть к Мойеру — обычай и потребность).

Приезжал Жуковский Василий Андреевич, знаменитый поэт, а Мойерам еще и родственник — брат Екатерины Афанасьевны по отцу. Покойная Мария Андреевна, Маша, была не просто племянница — любовь поэта, запретная, безнадежная. Екатерина Афанасьевна взяла с брата обещание «не обнаруживать своего чувства»; и «не обнаруживал» — люди чести. В доме Мойеров Жуковский — дорогой гость, в семье Мойеров — самоотверженный друг, заботливый советчик, желанный собеседник.

Несмотря на разницу лет, Жуковский подружился с Далем, обнаружив в нем литературный дар и возвышенную мечтательность.

Жуковский. Языков — он тоже в доме Мойеров свой, известны его стихи, посвященные Катеньке: всеобщая любимица росла сиротою и, поощряемая родней и гостями, очаровательно разыгрывала роль хозяйки дома.

Даль быстро сошелся с Языковым. Он приехал в Дерпт изучать медицину, но и «другую дорогу» не оставил: не знаем, писал ли комедии — в каких-то играл (своих ли?), но стихи сочинял, и, пожалуй, дерптские стихи у Даля самые удачные.

Сказки Даля тоже «берут начало» в Дерпте. Даль знакомил Языкова с первыми литературными опытами своими — с теми, что увидели свет много позже, и с теми, наверное, что вообще не увидели света; и это недаром: Языков (хотя на два года моложе) — поэт признанный, всеми признанный и еще одним признанный, но этот один — Пушкин:

Даль пять лет после Дерпта спустя посвятил Языкову одну из первых сказок своих; но и Языков пять лет после Дерпта спустя в списке друзей, которым намерен подарить авторские экземпляры книги своих стихов, пометил: Крылову, Пушкину, Вяземскому, Гоголю, Далю…

Жуковский. Языков. Воейков Александр Федорович — поэт, прозаик, переводчик, издатель и тоже родственник: он женат был на младшей сестре Марии Андреевны Протасовой-Мойер — Александре Андреевне. Одно время Воейков занимал в Дерптском университете кафедру русской словесности. Вскоре после приезда Даля в Дерпт (но, понятно, вне всякой связи с сим событием) Воейков принялся за очередное свое предприятие — издание «военно-литературного» журнала «Славянин». Зато Даль оказался в связи с сим событием: в «Славянине» и были впервые напечатаны его стихотворные опыты.

Жуковский, Языков, Воейков — кто еще? Круг друзей и гостей мойеровского дома очерчиваем не интереса ради — это круг Даля, люди, с которыми, возле которых он три года жизни провел, — кто ж еще?..

Сыновья историка и писателя Карамзина — Даль, кажется, был еще в Дерпте, когда они учиться туда приехали (один из них, Александр, совсем мальчиком написал сказку, Жуковский напечатал ее в виде маленькой брошюры со своим предисловием, в котором придал сказочке шуточную важность). И еще сыновья фельдмаршала графа Витгенштейна.

Из медиков всех ближе к семье Мойера талантливый терапевт Карл Карлович Зейдлиц: окончив Дерптский университет, он поселился в столице, но тесная связь с Дерптом, с Мойером ни на день не прерывалась. Катенька, нет, уже Екатерина Ивановна, и не Мойер уже — Елагина, на старости лет сказала о Зейдлице коротко и выразительно: «всегда друг». У Даля с Зейдлицем много лет доброго товарищества впереди — русско-турецкая война, Петербург. Доктор Зейдлиц был не чужд литературе: он выпустил в свет обширные исследования о жизни и творчестве Жуковского, ближайшего друга своего.