Лобачевский

И вот на протяжении двадцати веков математики пытаются перевести пятый постулат из разряда недоказуемых аксиом в разряд доказанных теорем. Эти усилия напоминают бег по кругу с завязанными глазами.

Иные были почти уверены, что решение наконец-то найдено! Но при строгом рассмотрении становилось ясно, что все «доказательства» сводились к замене пятого постулата другим положением, вытекающим опять же из того же самого пятого постулата. Получался заколдованный круг. Появилось множество утверждений, эквивалентных пятому постулату: уже известное нам — существует только одна прямая, параллельная данной и проходящая через данную точку; и другие — сумма внутренних углов треугольника равна двум прямым; или же — для всякой геометрической фигуры существует ей подобная, но не равная ей фигура и т. п.

Немецкий философ и математик Ламберт, отчаявшись доказать постулат, воскликнул: «Доказательства эвклидова постулата могут быть доведены столь далеко, что остается, по-видимому, ничтожная мелочь. Но при тщательном анализе оказывается, что в этой кажущейся мелочи и заключается вся суть вопроса; обыкновенно она содержит либо доказываемое предложение, либо равносильный ему постулат».

Запутался в доказательствах теории параллельных и известный французский математик Лежандр. Ничего не дали и «доказательства от противного», когда исходили из посылки, прямо противоположной доказываемому положению.

Лобачевский смело становится на путь, на котором сломили голову гениальнейшие математики, целые поколения геометров: он пытается доказать упрямый постулат. Он все еще не может смириться с мыслью, что есть вещи недоказуемые. Он перестал верить в непогрешимость Эвклида, хитрого старика в белой тоге. И откуда было знать Лобачевскому, что Эвклид все-таки прав: пятый постулат недоказуем; он аксиома, незыблемая истина.

Кропотливая логическая игра довела Лобачевского до нервного истощения. Только один раз блеснула надежда; он с сияющими глазами вбежал в аудиторию, схватил мел и, словно одержимый, стал писать на доске. Изумленные студенты поняли: свершилось небывалое — постулат о параллельных доказан! Отныне он превращается в теорему.

Однако скоро наступило разочарование: Лобачевский сам нашел ошибку в рассуждениях. Загадочный постулат так и остался незавоеванной крепостью. А Лобачевский снова слег в постель.

Русские, австрийские и прусские войска вступили в Париж, Наполеон отрекся от престола и был сослан на остров Эльба, откуда бежал и снова был разбит при Ватерлоо. Наполеоновская империя рухнула окончательно. Наполеон доживал свой век на острове Св. Елены, писал мемуары.

А в Казанском университете по-прежнему продолжалась «война ничтожеств». Никакие великие исторические события не могли отвлечь кучку немецких бездарностей во главе с Брауном и Яковкиным от борьбы за место под солнцем.

Попечитель Салтыков не забыл своего обещания сделать Николая Лобачевского профессором. Михаил Александрович сам не на шутку увлекся пятым постулатом. Он понимал, что в лице Лобачевского встретил юношу необычайной математической одаренности, и всячески старался помочь ему занять в университете подобающее место.

Человек железной воли, Салтыков привык повелевать. Он последовательно насаждал в Казанском университете дух вольтерьянства, беспощадно ломал всякое сопротивление своим начинаниям. Прежде всего ему хотелось очистить аудитории от шарлатанов, невежд, тупиц. Особенно недоволен он был новым ректором Брауном. Всякий раз Браун пытался бить попечителя его же оружием: никто, мол, не вправе нарушать устав, подписанный государем, даже сам господин попечитель — все должно решаться большинством голосов. Но так как большинство оставалось за «бандой», то выходило, что Салтыков не мог сделать ни одного шага самостоятельно, а всем распоряжался Браун. Это раздражало до крайности. Немец хладнокровно издевался над попечителем, другом самого царя, и вовсе не собирался подчиняться ему.

Салтыков предложил университетскому совету повысить в звание экстраординарных профессоров Лобачевского и Симонова. Браун принял вызов и, науськанный Яковкиным, задумал завалить на выборах обе кандидатуры. Яковкин объяснил туповатому ректору, что в случае производства двух адъюнктов в профессоры кому-то из «банды» придется покинуть университет, так как комплект экстраординарных уже заполнен. Иван Осипович, как на русский манер называли Брауна, похлопал Илью Федоровича по плечу и заверил, что «все будет карош».

Восемь представителей «русской партии», куда причисляли Бартельса, Броннера и других немецких профессоров, презиравших Брауна и его «банду», подали голоса за немедленное исполнение предложения попечителя. Петр Кондырев, уже отрекшийся от Яковкина, выступил с пространной речью в защиту Лобачевского и Симонова, во всеуслышание назвал Лобачевского гением. По этому поводу сохранилось свидетельство. В докладной Кондырев, ссылаясь на Бартельса, пишет: «один из г. профессоров математики даже именовал г. Лобачевского гением».

Четырнадцать сторонников Брауна потребовали предварительного разрешения министра по вопросу о том: «Может ли совет приступить к выбору экстраординарных профессоров сверх означенного в § 36 устава числа». И вот совет университета через голову Салтыкова обратился к министру народного просвещения, члену Государственного совета Разумовскому с жалобой на попечителя: Салтыков-де хочет протащить в профессоры своего любимчика Лобачевского. Всем известно, что Лобачевский вхож в дом попечителя, занимается с его детьми.

Михаил Александрович, узнав об интриге и пасквиле, пришел в ярость. Он сразу же укатил в Петербург, заявился к министру Разумовскому. Разгневанный министр повелел Брауну немедленно избрать Лобачевского и Симонова в звание экстраординарных профессоров и, не дожидаясь результата выборов, написал на представлении Салтыкова: «Утверждаю обоих в звании э. профессоров! 7 июля 1816».

Салтыков по этому случаю писал Броннеру: «Симонов и Лобачевский утверждены наперекор интриге в звании профессоров; я настоял на том и написал министру, что я почту честь свою оскорбленною, если он не утвердит их на основании моего представления— без баллотировки и помимо участия в деле университетского совета».

В другом письме он сообщает: «Возможно, что мое расположение к Симонову и Лобачевскому действительно побудило меня оказать им отличие по отношению к их сотоварищам… Это не было, во всяком случае, актом какой-либо благодарности к ним с моей стороны уже потому, что приглашенный давать уроки моим детям Лобачевский брал у меня, в свою очередь, уроки французского языка».

Лобачевского привели к присяге на звание экстраординарного профессора. Он повторял вслед за протоиереем Иоаном Вельским:

— …обещаюсь и клянусь всемогущим богом перед святым евангелием в том, что хощу и должен его императорскому величеству, своему истинному и природному всемилостивейшему великому государю императору Александру Павловичу, самодержцу всероссийскому и его императорского величества всероссийского престола наследнику, который назначен будет, верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови…

Обладающий большим чувством юмора Лобачевский под конец присяги едва не рассмеялся: ему показалось нелепым, что он, которого все считают безбожником, клянется всемогущим богом не щадить живота своего до последней капли крови в звании экстраординарного профессора, в этом сугубо статском состоянии. Будто посылают на войну…

Вернувшись из Петербурга, Салтыков имел продолжительную беседу с ректором, после которой Иван Осипович Браун «впал в ипохондрию» и вскоре умер. Яковкина же Илью Федоровича из университета изгнали. Он покинул Казань, поселился в Царском Селе и, в мечтах приблизиться к «сильным мира сего», написал «Историю Села Царского». Книжка, однако, успеха не имела и прошла незамеченной.

Шефу жандармов донесли, что Илья Федорович — ярый вольтерьянец, и Яковкина выдворили из Царского Села. Его карьера была навсегда окончена.