Морской герой

Внезапно в лодке словно возникает человечек — то ли мальчишка, то ли малорослая женщина. Он или она табанит веслами, обратясь лицом к кораблю. Лицо темное, лишь глаза тускло светятся, будто маленькие фонарики. Расмюс Стува стонет:

— Господи Исусе, никак привидение!..

Тут и вахтенный на носу поднимает тревогу. Расмюс выхватывает пистолет. Должно быть, мыслит, что оружие выручит, даже если это и впрямь мертвец подгребает к баку «Белого Орла».

Командор наклоняется над фальшбортом и тихо окликает:

— Друг или враг?..

Грудь его открыта — стреляй, не промахнешься. Неизвестный в лодке убрал весла, одна рука засунута под темный плащ, не пистолет ли держит? Расмюс намерен силой оттащить командора в сторону, но в это время негромкий голос отзывается:

— Друг!

Голос женский, и что-то в нем пробуждает в душе Грозы Каттегата затаенные воспоминания. Боцман Расмюс бросает конец. Женщина привязывает лодку. Они готовятся помочь ей подняться на борт. Но она цепляется за канат, словно кошка, и в два счета оказывается на палубе.

И тут он узнает ее, хотя лицо женщины вымазано копотью и жиром, чтобы не опознали.

Он сбрасывает с себя мундир и накидывает ей на голову.

Потом поднимает ее на руках и несет в свою каюту.

С жилой палубы, где спят матросы, на них устремлены любопытные взгляды, и командор предпочитает, чтобы поменьше людей знало, что за гостья явилась к нему в эту ночь.

Он вызывает камердинера Кольда, сдергивает мундир с ее головы, сажает гостью в свое лучшее кресло и говорит:

— Попадет вдруг кто-нибудь из моих людей в руки к шведам, мало ли что наболтает. Худо тебе придется, Эллен, коли шведский король Карл проведает, что ты навещала Грозу Каттегата.

Он улыбается ей.

Она пробует стереть рукой копоть и жир с лица, но только хуже размазывает. Он хватает кружевную салфетку, которой Кольд украсил его стол, и говорит:

— Держи!

Она отказывается, тогда он выворачивает наизнанку мундир и предлагает использовать подкладку как полотенце.

— Кольд отстирает, — добавляет он. — И не все ли равно, как выглядит изнанка.

Она объясняет, что намазалась, чтобы ее не узнали, если кто-нибудь встретится ночью.

— Правильно сделала, — отвечает он.

И молча ждет, что она скажет дальше. Ждет и рассматривает ее. Приземистая, плотная, ростом ребенок, но не лицом, он никогда не решался спросить, сколько ей лет. Руки грубые от тяжелого труда. На островах Кустер говорили, что она еще ни разу не спала с мужчиной. Во всяком случае, Грозу Каттегата она не обнимала. Одна из немногих, кого ему не привелось брать на абордаж с буйными и торжествующими криками, покорять лихими песнями, хриплым рыканьем и дерзкими щипками, расплескивая вино и срывая с них нижнюю одежду, прежде чем нетерпеливо обнажиться самому. Все это бывало, но не с ней.

Эллен Брюнхильдсдаттер Кустер — от тебя веет холодом. И жаром, каким его еще никто не обдавал. Глаза твои светятся умом. Твой брат, Халфвард Брюнхильдссон Кустер, тоже человек умный.

Командор сидит и вспоминает тот раз, когда Халфварда свалил легочный недуг и его сестра провела Грозу Каттегата в гавань сквозь шторм. То был первый — и пожалуй, единственный — случай, когда ему встретилась женщина, на которую он не отважился покуситься. Да и желания не испытал, видя в ней личность, превосходящую его силой.

Теперь она сидит перед ним.

Она говорит:

— Шведы пришли за Халфвардом. Он их перехитрил. Но где он теперь — и жив ли вообще, это мне неизвестно.

Командора подмывает дать залп в ее честь. Он знает, что копенгагенские ревизоры не простят ему пустую трату пороха, но кто проверит, сколько пороха уйдет во время ближайшей баталии? Он встает, чтобы позвать Тёндера, но передумывает. Шведы, наверно, расставили свои караулы на берегу, и далекий пушечный выстрел в ночном тумане может их насторожить.

— Тебе надо поесть! — восклицает он. — Кольд приготовит обед из семи блюд с тремя разными винами! Поедим вместе!

Он устремляется к выходу, у него свой собственный маленький камбуз, и Кольд вышколен, как никто. Но она останавливает его движением руки, и командор повинуется, словно матрос капитану.

— Есть не хочу, — говорит она. — Я к тебе с известием. То ли радостным, то ли нет, но я достаточно знаю тебя, чтобы наперед сказать, что от этого известия нападет на командора бес, с которым ему не совладать. А каково придется мне? — Глаза ее чернеют от ненависти. — Тебе ведь известно, что мы на Кустерах почитаем себя норвежцами… Кто просил этих чертовых шведов сажать нам на шею своих сборщиков податей да чванливых ленсманов? Совсем недавно это случилось, при моем отце, да и мне в память запало! Но тебе известно также, что многие с наших островов служат на шведских военных судах. Я их знаю. Они мне дороги. А ты, может статься, будешь их убивать?..

Они глядят в упор друг на друга. Она не отводит своих глаз, потемневших от гнева. И от печали. А еще от горечи, с которой она произносит:

— Тебе не ведомо сострадание? На то ты и воин…

Она встает, ходит взад-вперед между столом и его креслом. Она не красавица. Но в ней есть что-то волнующее, от чего его бросает в жар. Она медленно говорит:

— Скажу тебе, что разведала, — не миновать мне расстрела, если об этом узнают. И ведь узнают. Кто поручится, что никто не стоит на пригорке и не подглядывает, когда ты летней ночью спускаешься к лодке и плывешь к отряду, который — ни для кого не секрет — стоит на якоре в тумане? А не скажу — всю жизнь буду думать, что предала — и тебя тоже, хотя это еще можно пережить, а вот как с остальными быть? Со всеми чертовыми норвежцами, да ведь и ты из того же корня, а чем вы лучше шведов, не говоря уже о датской сволочи там, в Копенгагене? Но суть-то в том, что нам, кустерцам, назначено жить и умереть здесь, на Кустерах! Понял? А шведы, эта мразь, захватили наши острова.

Он выжидательно поддакивает.

— Вчера я сходила туда на лодке, — тихо продолжает она. — Завидела паруса в море… Взяла рыболовную снасть и прошла почти весь пролив. В заливе Дюнекилен стоят на якоре шведские суда. Они твои — иди и забирай.

Она смеется громким, пронзительным смехом и хватает кружку с вином, от которого только что перед тем отказалась. Но командор не вскакивает на ноги от радости, как она ожидала. Он медленно встает, потом бросает:

— Фарватер узкий?..

— Попробуй втиснуть кулак в разинутую пасть, — отвечает она.

— Не иначе у них задумано перебросить по суше снаряжение в Норвегию, — говорит он. — Идти через Свинесюнд они не отваживаются. Знают, что Габель стоит у Ларколлена и может живо выйти на перехват.

— Я слышала, будто один норвежский город уничтожен пожаром, — говорит она.

— Наверно, это…

— А мне плевать, какой именно, — перебивает она и продолжает со злобой: — Представляю себе, как веселились младенцы, когда их люльки заполыхали. Будет кому-то почет и слава. Что скажешь?

— Но все же ты пришла к нам, Эллен? И у тебя был умысел?

— Да, — отвечает она.

— У меня нет приказа, — недовольно цедит он сквозь зубы. — Но ты знаешь фарватер — проведешь меня?

— Это плавание может мне дорого обойтись, — говорит она. — Но я проведу тебя.

Он встает, чтобы поблагодарить ее. Но она досадливо отбрасывает его руку.

— Не дороже, чем мне, если я завяжу бой без приказа, — негромко произносит он.

В это время в каюту входит капитан-лейтенант Михаэль Тёндер.

Из недавно обнаруженного письма капитан-лейтенанта Тёндера ученому мужу и историку, автору настоящего труда.

Письмо написано в последние дни жизни господина Тёндера и не притязает на полную истину.

Преклоняя мою седую голову и всматриваясь в былые дни и часы, я вижу моего молодого друга, командора, на палубе фрегата «Белый Орел». Ночь выдалась туманная, и он не стал, как обычно, возвышать свой могучий голос, опасаясь, что рыскающие в шхерах шведы услышат его распоряжения. Он отдавал приказы громким шепотом, в котором звучала грозная сила и просьба к каждому члену команды исполнить свой трудный долг. Он был младшим по возрасту командором флота его величества — и несомненно, храбрейшим. Никто не умел чертыхаться, как он, и мало кто обращался к всемогущему богу с большим жаром и большим правом на его внимание.

Великой целью командора Петера Бесселя было когда-нибудь прислуживать за столом его величеству. Мы, его друзья и товарищи по службе на королевском флоте, спрашивали порой друг друга, как он стал бы маневрировать в такой обстановке, столь отличной от всего, знакомого ему по жизни на море. Как стал бы различать наветренную и подветренную стороны в фарватере за королевским креслом, сменив абордажный крюк на серебряную тарелку? На покое задним числом я пришел к заключению, что Гроза Каттегата, как его прозвали, до конца жизни томился злым недугом: он был готов на все, чтобы приблизиться к вельможам, но редко видел от них уважение. Все же его величество лично удостоил командора немалых почестей, хоть и были причины проявить к нему немилость. Старая аристократия чувствовала, как тает ее могущество, и королю достало мудрости, во всяком случае, на то, чтобы уразуметь, как важно наделить пышными дворянскими титулами новых смельчаков, чтобы опереться на них в трудную пору. Командор с «Белого Орла» умел, как и все мы умеем, пресмыкаться перед вышестоящими и лягать нижестоящих. Но он был также способен подойти к тому, кого лягнул, и показать сочувственным взглядом, что под дубленой шкурой кроется чувствительное сердце.

На Ваш вопрос, вопрос ученого мужа и историка, какие силы вели вперед Грозу Каттегата, я вынужден ответить, что не создан еще тот глаз, который мог бы прозреть до конца сокровенные тайны человеческой души. Если же мне, недостойному, отважиться на догадки — а я полагаю, именно это ожидается от меня, — то ответ будет таков: главная его сила заключалась в неукротимом стремлении приумножить собственную славу. Главная, но не единственная. В Дюнекиленском бою, когда он вошел со своим отрядом в залив и столь храбро руководил баталией до того самого часа, когда мы благополучно вышли из залива, немалая часть его силы и отваги питалась мыслью о бедственном положении своих соотечественников. К их горлу был приставлен нож, и держал этот нож шведский король Карл. Мой друг командор восхищался королем Карлом. Но еще больше он ненавидел короля Карла. Завидовал ему, злословил о нем, поносил его и в то же время мог вдруг произнести: «Будь я шведом, пошел бы, не раздумывая, к нему на службу».

Иногда, очень редко — командор был ко всему еще и чрезвычайно осторожным человеком, — он мог дать волю недоброму чувству и язвительно насмехаться над слабым, не таким уж одаренным, честолюбивым, но подчас трусливым величеством в Копенгагене. Не будь король королем, командор с фрегата «Белый Орел» открыто явил бы ему свою неприязнь и презрение.

Он постоянно был во власти вожделения. Я не знаю другого человека, который так упорно осаждал бы слабый пол, пусть даже женщина принадлежала другому, и был притом искренне убежден в своем праве. Он был способен выкрасть предмет своей страсти из постели супруга, но с неизменной грациозностью, и, возвращая добычу, умел своей особенной, искренней, подкупающей улыбкой смягчить ограбленного мужа. Когда же корабль снимался с якоря и мы вновь выходили в море, он говорил о женщинах с вульгарным презрением. Помню случай — кажется, в Фредриксхалде, — когда он дал одной женщине ощутить тяжесть своего тела, и она молила его, чтобы после ее смерти в церковных книгах было записано, что она сожительствовала с Турденшолдом. Он охотно заверил, что так и будет. А сам тут же забыл ее имя.

Покидая гавань, где у него оставалась возлюбленная, он всякий раз приказывал произвести салют, и вряд ли на всем норвежском или датском побережье найдется городишко, не удостоенный этой чести. Улыбаясь, он записывал, что салют произведен во славу магистрата. Тем не менее копенгагенские ревизоры выносили ему порицание за неоправданную трату пороха. Тогда он метал громы и молнии и грозил пожаловаться лично его величеству, забывая, что путь к его величеству вовсе не так прост для него, как он пытался нам это внушить. Ворча, он бросал в огонь бумагу от ревизоров и смотрел, как она превращается в золу.

Остановимся теперь на положении, в каком он находился в то июльское утро 1716 года, когда получил от женщины, которая подошла к фрегату на лодке с одного из Кустерских островов под Стрёмстадом, тайное известие о том, что в бухте Дюнекилен стоят шведские суда. Мог ли он поверить ей на слово? Ведь она — он говорил мне об этом потом — могла быть подкуплена шведами, и как ты ее разоблачишь. Перед ним был выбор: либо слепо положиться на ее слова, либо проверить их истинность самолично. Он избрал последнее.

Командор отчетливо представлял себе, чем грозит присутствие шведских кораблей в заливе Дюнекилен. Он предположил — верно, как оказалось потом, — что эти суда доставили тяжелую артиллерию, амуницию и провиант, предназначенные для шведского войска короля Карла под Фредрикстеном. Ему уже давно было ясно, что, покуда крепость стоит, шведский король Карл не сможет покорить страну. Когда до него дошли слухи, что какой-то норвежский город предан огню, он тотчас понял, что это Фредриксхалд. Так оно впоследствии и оказалось. В общем дело обстояло следующим образом: шведы не могли пройти через пролив Свинесюнд, потому что у Ларколлена стоял адмирал Габель с эскадрой, намного превосходившей шведскую. Зато они могли с великими мытарствами переправить пушки по суше от Дюнекилена, и после фредриксхалдского пожара король Карл, одержимый яростью, с новой силой повел бы свои полки на штурм крепости. Стоило шведам выгрузить на берег амуницию и артиллерию, и победа была бы им обеспечена. Командор должен был нанести удар до выгрузки. Поэтому он не располагал временем, чтобы встретиться с Габелем и только потом, заручившись приказом, возвращаться в Дюнекилен и атаковать. И он атаковал без приказа.

Позвольте мне теперь обратить внимание ученого мужа и историка, сколь рискованно для любого военного атаковать без приказа. Если атака не увенчается успехом, даже самый отважный должен быть готов очутиться в тесной обители, именуемой застенком, а то и расстаться с головой. Вряд ли командор мог рассчитывать сохранить свою жизнь, если бы он потерял свои корабли в Дюнекилене, а шведская эскадра уцелела.

Он знал, сколько у него врагов. Лучше многих других сознавал слабость своего монарха и не мог надеяться на какую-либо поддержку с его стороны в случае поражения. Он знал также — тут он вполне мог положиться на слова женщины-лоцмана, которая принесла нам известие о местонахождении шведских кораблей, — что ведущий в Дюнекилен фарватер сужается до семидесяти аршин. По этому фарватеру надо было нам провести свои суда — при сильном или слабом ветре, летним утром, когда мачты и реи видно издалека. На берегу стояли шведские батареи. Командору предстояло вести свой отряд строем кильватера: фарватер не позволял атаковать развернутым строем, идя борт о борт. На размышление оставались считанные часы. Надо было решать быстро. И он принял решение.

В этом его величие. Он ясно видел и действовал отважно. Никто не укорил бы его, воздержись он от атаки, ибо у него не было приказа атаковать. Он знал, что рискует все потерять, если проиграет схватку с противником, — знал также, что будет прощен и удостоен почестей, если вернется победителем из Дюнекилена.

Так, может быть, выбор был не так уж труден для него?

Он тщательно подготовился к бою, насколько это вообще было возможно, довел до сведения каждого матроса, на что мы идем, вторгаясь в залив.

Верно ли полагать, что главной его движущей силой, когда он решился атаковать без приказа, была мечта прислуживать за столом королю?

Думаю, что верно.

Вместе с сединой я нажил ум и перед смертной бездной стремлюсь к правде.

При написании сего письма моей рукой водила снисходительность к командору, моему другу, Грозе Каттегата, и оно не притязает на полную истину.