Страница 33 из 72
Я видел однажды Светлова в такую минуту. Мы с ним гостили в 14-й бригаде, в одном из ее отдаленных сторожевых постов. Помните светловское давнее:
Так вот – все было именно так. Была бригада, был пикет, был Светлов, и пелась его «Каховка». Потом весь «гарнизон»-человек десять – расселся на траве неподалеку от блиндажа, и Светлов стал читать стихи. Он читал по газете (наизусть он эти стихи не помнил) «Послание Джамбулу».
Мы в редакции «На разгром врага» уже сочинили на это «Послание» пародию со следующей концовкой:
Когда Светлов, читая бойцам «Послание», дошел примерно до середины (а оно занимало в газете почти целую полосу), высоко в небе показалась большая группа немецких бомбардировщиков. Обычно они не обращали внимания на маленькие, разбросанные по лесам и болотам «гарнизоны», но наш литературный утренник их явно заинтересовал. От группы отвалился один самолет и пошел со снижением в нашу сторону.
– Кончай! – тихо сказал я, измеряя глазами расстояние до блиндажа.
Светлов тоже заметил маневр самолета, но продолжал читать. Правда, он пропустил ряд строф, однако счел себя обязанным прочесть концовку:
Я крикнул:
– В укрытие!
И слушатели, не понимавшие, почему майор замешкался с командой, кинулись к блиндажу. У входа они все же задержались, чтобы пропустить вперед нас.
Сидя в блиндаже, я шепотом сказал Светлову:
– Если бы мы не успели, это было бы на твоей совести…
Он ответил мне тоже шепотом:
– Но мы же успели. Я же следил за самолетом.
И уже громко добавил:
– Я только теперь заметил, что в этом стихотворении длинноты.
Сотрудник редакции «На разгром врага», по званию старший лейтенант, возил Светлова в Цемену, а потом честно, не щадя себя, рассказал об этой поездке.
Но сначала о том, что такое Цемена. Наши войска окружили захватившую Демянск 16-ю немецкую армию. Почти окружили: у демянской группировки осталась узенькая горловина, которую никак не удавалось перерезать. Эта горловина проходила через деревню Цемену. Мне рассказывали о двух приказах. Первый гласил: «Приказываю взять Цемену». Была предпринята отчаянная попытка выполнить этот приказ, но она принесла лишь большие потери. Второй приказ звучал необычно: «Прошу взять Цемену». Тогда была предпринята еще более отчаянная попытка, стоившая еще дороже, но и она оказалась безрезультатной.
Сложна диалектика войны: позднее эта неудача принесла нам большую пользу. Ободренное примером демянской группировки, фашистское командование запретило Паулюсу выводить из котла 6-ю армию и этим обрекло ее на гибель. Но если пример 16-й армии подвел 6-ю, то пример 6-й выручил 16-ю: после разгрома Паулюса ее вывели с Демянского плацдарма…
Таким образом, Цемена находилась в руках противника, но мы условно называли Цеменой позиции наших частей, штурмовавших горловину. Это были очень неприятные позиции. Во-первых, они проходили по болоту, по самой хляби, и здесь, когда надо было крикнуть, чтобы прыгали в щель, кричали не «прыгай», а «ныряй». Во-вторых, все это место постоянно обстреливалось из тяжелых орудий. Особенно мощными были артиллерийские налеты, проводимые с чисто немецкой аккуратностью три раза в день – в часы завтрака, обеда и ужина. Разумеется, завтрак, обед и ужин соответственно переносили на полчаса вперед, но потери все-таки бывали: по сравнительно небольшой площади гитлеровцы вели огонь из многих батарей. Кроме того, каждые десять минут на эту площадь обрушивался снаряд такой величины, что можно было наблюдать его полет (пушку, наверное, подвозили по железной дороге на нескольких платформах). «Чемоданы» падали куда попало, не причиняя обычно вреда. Они были призваны оказывать воздействие на психику, но как только стало ясно, что возможность потерь от них минимальна, по ним стали сверять часы.
Как бы то ни было, все избегали поездок в Цемену, а уж если приходилось туда ехать, старались выполнить все задания молниеносно: между завтраком и обедом или между обедом и ужином. Артиллерийские налеты были достаточно впечатляющи даже издали, когда их наблюдали с высотки на расстоянии нескольких километров. В каком-то смысле они были отсюда более страшны, чем на месте. Издали казалось, что там, где перекатываются такие валы огня и дыма, не может уцелеть ни одна живая душа. Но душа человечья, душа советского солдата, ухитрялась не только уцелеть в этом аду, но и как-то к нему притерпеться, привыкнуть.
Вот куда старший лейтенант, по приказу нашего редактора, повез Михаила Светлова. Будь я в ту пору в Шутовке, мне, возможно, удалось бы уговорить не посылать туда только что приехавшего к нам поэта – не посылать его в Цемену с места в карьер. Но я был в своей 44-й…
Далее события, по чистосердечному признанию старшего лейтенанта, развивались таким образом. Переждав на упомянутой высотке утренний артналет и дав тем самым наглядное представление Светлову о том, какое симпатичное место Цемена, старший лейтенант завез его в одно из подразделений, точно указал ему час и минуты, когда он должен быть готов к отъезду, и отправился сам в другие подразделения.
Но когда он заехал в условленное время за Светловым, оказалось, что тот уже успел подружиться с ребятами и беседа у них была в самом разгаре. Старший лейтенант напомнил Светлову, что надо ехать. Тот ответил, что уезжать неудобно, так как бойцы готовят для него обед.
Старший лейтенант пустил в ход все свое красноречие. Он напомнил Светлову о картине, которую они наблюдали с высотки, и сказал, что сейчас все повторится в удвоенном размере: на обед выдают больше, чем на завтрак.
Светлову надоели эти уговоры, и он холодно сказал:
– Не понимаю. Они же все остаются. Они же здесь живут…
Тогда старший лейтенант, нервно поглядывая на часы, заявил, что он не вправе рисковать жизнью шофера и машиной, и уехал. Он доехал до той самой высотки и остановился. То, что он увидел, оглянувшись на Цемену, не оставило у него никаких сомнений насчет участи Светлова.
Вышло скверно: ему, старшему лейтенанту, поручили сопровождать знаменитого поэта, а он оставил его под обстрелом. Надо привезти в редакцию хотя бы останки.
Выждав, пока в Цемене окончательно стихнет, старший лейтенант отправился назад. Но, еще не доехав до Цемены, он увидел эти самые останки: они шли ему навстречу, были в самом веселом расположении духа и радостно его приветствовали:
– Я так и знал, старик, что ты меня не бросишь!..
Я не знаю другого поэта, который с такой легкостью перебрасывал бы мостик из прошлого в настоящее и будущее. Разве это было сказано только о поколении гражданской войны, а не о нашем, которому грозила война пострашнее:
А «Рабфаковка» – не о будущей Лизе Чайкиной? А «Двадцать лет спустя» – не о будущей «Молодой гвардии»? Я уже не говорю о «Гренаде», написанной как бы в предвидении подвига интернациональных бригад в Испании. Светлов в мирные дни физически ощущал на своем лице первые «капли военной грозы», а в пору войны уже дышал завтрашним миром. Он смог в разгар войны написать стихотворение такого тона, как «Итальянец», в котором и беспощадная ненависть к врагу, и смешанное с презрением сострадание к посланному на убой «молодому уроженцу Неаполя», и любовь к далекой Италии – «священной земле Рафаэля». Помню, как. взволновали меня заключительные строки этого стихотворения – удивительные строки: