Страница 8 из 13
Комната 311 была тем местом, где им напоминали о высочайших стандартах. Спрашивать врачей о том, почему они выбирают суровость нелицеприятных разборов всех случаев осложнений и смертей, – это все равно что спрашивать настоящих солдат, почему они стремятся попасть в школу рейнджеров. Жизнь полна компромиссов, можно выбирать и удобные пути. Можно размывать грани и срезать острые углы. Почему и в самом деле не выбрать место, где с тебя не спросят за недосмотры и лень? Зачем стремиться туда, где не удовлетворяются просто хорошей работой? Именно это и привлекало к Челси лучших врачей. Эта больница не была комбинатом, напичканным техникой. Здесь не было избытка украшений и свистков – новейших сканеров и лазеров, о которых горделиво пишут в своих рекламах другие больницы. Не прельщал Челси и местоположением. Чем он прельщал, так это комнатой 311.
Тай все это прекрасно знал. Его обхаживали, стремясь заполучить, многие лучшие больницы. Университетская клиника в Лос-Анджелесе даже подарила ему абонементы в первый ряд на игры «Лос-Анджелес лейкерс». За счет Корнельской больницы Вейля он бесплатно летал в Нью-Йорк на «Гольфстриме». Но он отказался от этих возможностей и остановил выбор на Челси. В триста одиннадцатой комнате врачи и ученые находили в себе мужество критиковать себя и друг друга, выявлять ошибки, которые в других случаях оставались бы незамеченными, и в результате Челси двигал науку быстрее, чем другие медицинские центры. Разборы по понедельникам служили источниками лучших в мире публикаций в медицинских журналах. В Челси работали лучшие врачи, и им нравилось сознавать себя лучшими. Правда, этот интеллектуальный, но варварский ритуал требовал невинных жертв, и их приносили – такова неизбежная цена высокого врачебного искусства.
Обсуждение ошибок, осложнений и смертей часто превращалось в суровое испытание даже для бывалых и видавших виды хирургов. Здесь раскрывались личности – прямые и искренние, боязливые и осторожные. Некоторые с готовностью обвиняли во всем анестезиологов, вспомогательные службы – кого угодно, только не себя. Другие устраивали представления, насыщенные черным медицинским юмором. Подчас обсуждение превращалось в схватку, когда хирурги вели себя немногим лучше, чем члены одной из соперничающих уличных банд. Эти разборы были примечательны не только тяжестью обсуждаемых случаев, но и человеческими драмами, которые могли за ними последовать.
Никто так не следил за соблюдением правил больницы, как Босс – Хардинг Хутен. С виду это был настоящий денди с его галстуками-бабочками и копной густых седых волос, но если считать его подчиненных взводом солдат, то он был для них въедливым и придирчивым унтером. Он часто без предупреждения появлялся в послеоперационных палатах, а иногда и в операционных, чтобы удостовериться, что все идет по правилам, принятым в Челси. Он ругал медсестер за то, что они оставляли на постах истории болезни, где в них мог заглянуть кто угодно; за то, что они отвлекались, раскладывая лекарства, рискуя ошибиться. Однажды он одернул врача, часто назначавшего катетеризацию мочевого пузыря, так как это увеличивало риск инфекции. Он разносил хирургов за то, что они доверяли фельдшерам сортировать по важности вызовы к неотложным больным. Однажды он даже отчитал санитара, который, по мнению Хутена, недостаточно старательно тер пол шваброй. «Ты возишь тряпкой так, как будто красишь пол, а его надо мыть! В больнице должно быть чисто». С этими словами Хутен вырвал швабру из рук санитара и начал оттирать пол. Он мыл его до тех пор, пока санитар не отобрал у него свой инвентарь.
«Все, что мы здесь делаем, должно быть направлено на лечение больных. Чистота помогает людям выздоравливать». Он произнес это так громко, чтобы его слышали все, кто был в это время поблизости. Сотрудники останавливались, чтобы посмотреть на главного хирурга, моющего шваброй пол, а потом, опустив глаза, шли дальше, понимая, что и сами часто нарушали правила, а выслушивать неприятные замечания им не хотелось.
Тай попытался представить себе Хутена со шваброй, но из этого ничего не вышло. Он никак не мог успокоить дыхание, сердце бешено стучало, мысли метались. Он опять постарался сосредоточиться на дыхании, медленно, через нос вдохнул. Воздух омыл верхнечелюстную, потом решетчатую пазуху… «Прекрати панику!» – приказал себе Вильсон. Выдох ртом. Он медленно выдохнул.
Во время студенческих каникул Тай прыгал с парашютом в Сан-Хуане-Капистрано и плавал с аквалангом в кишащем акулами море у берегов Багамских островов. Несколько раз ему случалось пережить невероятный страх, сменившийся невероятной радостью от того, что удалось избежать смертельной опасности. «Ничто не заставляет чувствовать себя живым сильнее, чем ощущение близости смерти», – сказал однажды его друг. Так вышло, что это был его единственный друг. Трагедия и ирония судьбы: несколько лет назад этот друг покончил с собой. Тай вздрогнул и попытался отогнать эту мысль. Все его прыжки с парашютом, все приключения с акулами не подготовили его к сегодняшнему испытанию. Необходимость впервые в жизни предстать перед судом товарищей и коллег вызывала не просто страх, а неподдельный ужас. Как отнесутся коллеги к тому, что случилось, как будут они его судить? На этих разборах ценили только искренность и беспристрастность и отвергали амбиции.
Тай сделал еще один глубокий вдох, стараясь восстановить циркуляцию «ва», и медленно, словно подбирая слова, заговорил:
– Около пятнадцати часов тридцати минут двадцать третьего октября меня вызвали в приемное отделение для осмотра одиннадцатилетнего мальчика.
Тай замолчал, вдруг живо представив себе Квинна Макдэниела. На вид мальчик был абсолютно здоров. Волосы и кожа буквально лучились той жизненной силой, какая бывает отпущена человеку только в юности. На губах мальчика играла лукавая улыбка, а яркие веснушки просто кричали, что их владелец почти все время проводит на открытом воздухе. Под мышкой Квинн держал футбольный мяч, а когда он шел по коридору к смотровому кабинету, бутсы четко стучали по линолеуму. Тай тогда подумал, что если у него будет когда-нибудь сын, то он обязательно должен быть похож на этого парня. Мальчишка просто источал радость жизни. Здоровье сочилось из всех пор, и Таю стало непонятно, зачем его вообще сюда вызвали.
– Мальчика привезли в больницу после того, как он во время игры в футбол столкнулся с другим игроком и они ударились головами. При осмотре не было выявлено никаких отклонений. Давление, пульс, дыхание – все было в норме. Мальчик производил впечатление совершенно здорового, тренированного подростка, – продолжал Тай, обращаясь к собравшимся хирургам. Он вдруг вспомнил прочитанную когда-то фразу: если сможешь сохранить здоровье и жизнелюбие одиннадцатилетнего ребенка, то проживешь тысячу двести лет! Но этот мальчик уже не проживет!
После осмотра Тай и врач приемного отделения, Макс Голдман, вызвавший его, отошли от мальчика и его матери. Перед тем как вызвать нейрохирурга, врач отделения сделал мальчику КТ – не потому, что ожидал что-то увидеть, а просто чтобы на всякий случай прикрыть задницу – так он объяснил свои действия Вильсону.
– Понимаю, выглядит он совершенно здоровым, – тихо, чтобы его не слышал никто, кроме Тая, сказал Голдман, – но на снимках я увидел нечто такое, что вам следовало бы на них взглянуть.
С этими словами Голдман повел Вильсона в темную комнатку, где светился компьютерный экран. Врач сел за компьютер, набрал что-то на клавиатуре и начал показывать Таю один снимок за другим.
– Я не мог поверить своим глазам, – продолжал Тай. – Я дважды сверил фамилию мальчика с номером снимка, чтобы убедиться, что глаза меня не обманывают. У мальчика была большая, похожая на злокачественную, опухоль в левой височной доле. – Вильсон помолчал, перевел дыхание и снова заговорил: – В тот момент я принял решение об экстренной операции, так как, по моему мнению, мальчику в любой момент угрожала внезапная смерть.
– Доктор Вильсон, вам не пришло в голову, что перед операцией стоило бы назначить какие-то дополнительные анализы? – едко спросил Хутен.