Рис

– Мне откроете, нет? – раздались среди ночи истошные вопли. – Слегка загуляла, так ведь не в борделе подстилкой. А ну открывай!

Хозяин с супругой вздыхали на ложе, стараясь не слышать Чжи Юнь. Но внезапно послышались гулкие стуки: Чжи Юнь разбирала поленницу.

– Дверь не откроете, я подпалю этот драный лабаз! – верещала она, поминая не лучшим манером родителей. – Пусть его к черту сгорит вместе с долбаной улицей.

Слава спешила за ней по пятам. В миг, «свободный от чая и пищи», наряды, поступки, манеры Чжи Юнь обсуждали хозяйки. Детишки, «впитав сплетни слухом», кричали ей вслед:

– Шлюха! Драная тапка!! Дешевка!!!

Хозяин с супругой совсем устранились от малопристойного дела, пустив его на самотёк. Отчасти они потеряли надежду хоть как-то взять в руки Чжи Юнь, отчасти же были запуганы «местной ехидной». Жители улицы знали друг друга «как пальцы одной пятерни». Но порочная связь старшей барышни и досточтимого Лю осеняла лабаз непроглядным таинственным сумраком. Даже злословили, будто бы он превратился в бандитский притон.

Хозяйка Большого Гуся не смогла пережить ту холодною зиму. Прикрыв рот цветастым платком, содрогаясь от кашля, она целый день проводила за стойкой торгового зала. А выпив на зимнее солнцестояние рисовой водки, хозяйка, хотя и пыталась откашляться, но не могла уже выжать из горла ни звука, ни крови. С бледным, как листик вощеной бумаги, лицом и залитыми влагой глазами её унесли на носилках в больницу при церкви[10]. Хозяйка домой не вернулась. Пусть врач и сказал, что её погубила чахотка, но люди-то знали, кто именно свел её в гроб. Об этом твердила вся улица, даже Ци Юнь, коей было в ту зиму всего-то тринадцать. Она с малых лет презирала сестру и частенько, повздоривши с ней, верещала:

– Да кем ты себя возомнила, дешевка бесстыжая? Только и знаешь, что путаться с наглой вонючкой.

Чжи Юнь больно била её, и, прикрывшись руками, малявка ревела, шепча:

– Ты дешевка. Ты маму в могилу свела. Вот ужо подрасту, ты тогда у меня...

«С чужих языков» и У Лун был наслышан об этих делах. Вечерами, спасаясь от скуки, он заходил почесать языком в обветшалую кузню напротив лабаза. Работники кузницы были не прочь поболтать о торгующей рисом семейке. И стоило только кому-нибудь упомянуть о Чжи Юнь, в их глазах загорались скабрёзные искры. У Лун, равнодушно внимая их сплетням, вытягивал руки к огню и, очнувшись от собственных мыслей, бурчал:

– Ну и что? Дело бабье.

Над ним потешались:

– Чего защищаешь-то? Титьки потрогать давала?

– Она мне не пара, – У Лун, надув щеки, менял положение рук. – Даже если б дала, я бы трогать не стал.

Осень прошла, незаметно исчезнув вместе с опавшими листьями. Со стороны перекрестка, из каждой щели меж домов, издавая придушенный стон, дул безжалостный ветер. У Лун ходил в прежних обносках, всё больше страдая от холода. Вот и зима. Это самое страшное время. Без теплой одежды, без ватной обувки мороз пробирается в самое брюхо и будит назойливый голод. У Лун представлял себе виды селения Кленов и Ив. Вода уже точно сошла, оголив занесенные грязью поля и развалины утлых домишек. В лесу воет сонм одичавших собак. Всюду грязь и гнилые остатки погибшего риса. А сколько людей возвратилось в родные дома? Нет, зимой на селе неприглядно, пустынно, уныло. У Лун не хотел возвращаться. Совсем не хотел.

Он стоял возле кузни, взирая на улицу Каменщиков. Очертанья его исхудавшего тела, темневшие на мостовой под лучами вечернего солнца, казались диковиной тенью какого-то дерева. Дети гоняли по улице обруч. На перекрестке разгар представления: ветер донес до У Лун’а визгливое хныканье флейт и чуть слышимый голос певички. С ветром на улицу Каменщиков проникал перемешанный с копоть труб странный запах лекарственной фабрики.

– Гляньте, кого принесло!

Обернувшись, У Лун разглядел, как работник, что жарил каштаны в котле у стены, отодвинул его, пропуская повозку.

Под желтою тканью сидела Чжи Юнь – ни кровинки в лице, ни намека на прежнюю живость и свежесть. С ней рядом сидел кто-то в черном. Крепыш! После встречи на темном причале У Лун холодел, вспоминая его глянцевитую лысину. Юркнув за столб, У Лун с бьющимся сердцем следил за катившим к лабазу Большого Гуся экипажем.

Крепыш помог барышне выйти. Чжи Юнь, очевидно, недавно рыдала: глаза были красные, веки припухли. Схватившись рукой за её пухлый зад, кавалер провел спутницу в залу. У Лун за фонарным столбом изнывал от желанья убить Крепыша, растерзать эту наглую тварь. Средь залитых водою полей он давно обратил бы кипящую ненависть в действие: размолотил ему голову камнем, вспорол его брюхо серпом или стиснул бы горло руками. Но жизнь в людном городе, подле чужого плетня превращала его в осторожного труса. Он только мечтал, но не смел ничего предпринять.

– У Лун, быстро сюда! – показавшись в дверях, закричала Ци Юнь.

 Подбежав, он заметил у ней на лице выраженье тревожной брезгливости.

– Дуй за Чжи Юнь присмотри. Говорит, что больна: то бранится, то плачет. Не хочется мне с ней возиться.

– Так с ней же мужик.

– Языком не тряси. Раз сказала, ступай. И смотри, чтоб Крепыш у нее не засиживался.

– И какой с меня толк? – прошептал он, идя через внутренний двор, чтоб столкнуться нос в нос с Крепышом, выходившим из комнаты барышни. У Лун попытался его обойти, но Крепыш, подозрительно зыркнув глазами, вцепился У Лун’у в рукав и повлек за собою в торговую в залу.

– Куда его тащишь, Крепыш? – удивилась Ци Юнь. – Это ж новый работник.

– Такого поганца в работники взяли?

– Отец постарался. Считает, он честный.

Крепыш глухо хрюкнул и выпустил руку У Лун’а:

– Тогда берегитесь, на честного он не похож.

– Так ты знаешь его? Он воришка?

Крепыш хитро хмыкнул:

– Пожалуй, похуже: гляжу я в глаза его словно в свои.

– Ну и что?

Крепыш выставил вверх большой палец:

– Меня все бояться, и вы его тож опасайтесь.

У Лун, свесив голову, вышел на внутренний двор. Прицепился ко мне чертов пес. У Лун в кровь искусал пересохшие губы. Нет, я его точно убью. Исступленно толкнув дверь в покои, У Лун обернулся. Качая плечами, Крепыш направлялся к воротам. Ци Юнь надрывалась вослед:

– Если нам ты желаешь добра, то скажи досточтимому, чтобы Чжи Юнь отпустил. Сколько можно за «драную тапку» держать? Аль не тошно?

На ложе, вцепившись руками в копну перепутанных липких волос, громогласно стенала Чжи Юнь:

– Как болит! Я от боли помру.

Её нарочито страдальческий вид показался У Лун’у забавным. Присев перед ложем, он взялся снимать с неё туфли.

– Болит-то где, барышня?

– Всюду болит, помираю! – завыла Чжи Юнь, удивленно тараща глаза.

– Убирайся! – она засучила ногами. – Ты кто, чтоб меня разувать? А на ложе не хочешь забраться?

– Нет, я не посмею, – У Лун с превеликим трудом сдернул туфлю за длинный каблук. – Мне за вами ухаживать ваша сестра наказала. Вы вроде больны? Вот и спите.

Чжи Юнь неожиданно вскинула ногу, ударив У Лун’а в лицо. Тот, прикрывшись руками, отпрянул, не смея дать волю нахлынувшей ярости.

– Все мужики, твою мать, ко мне липнут. Я что вам, такая доступная?

– Так уж и все? – горько хмыкнул У Лун. – Никогда к вам не лип.

Он налил в миску теплой воды, обмакнул полотенце, подал его барышне:

– Видимо, вы на кого-то сердиты. Утрите лицо, успокоит.

 Слова эти, видно, встревожили свежую рану – Чжи Юнь, наподдав по подушке, визгливо захныкала:

– Мне не сердиться? От злости помру! Он ударил меня, «волчье сердце, собачья душонка». За что? Столько лет я при старом козле, а он бить меня? Бить?!

10

Церковь – христианская миссия.