Страница 5 из 7
— Ну ладно, давай их, — быстро сказала Мириам.
— Подожди, а тебе известно, который сейчас час? Они давно уже спят. Я им даже разрешил подольше не ложиться. Никак не мог подумать, что ты не позвонишь.
Электронные часы в телевизоре показывали 22:25. Коньяк, разгораясь внутри, где-то внизу, постепенно карабкался наверх. Она спустила ноги с кровати, села, пожалуй излишне резко. От подкатывающей тошноты на глазах у нее выступили слезы.
— Бен, — едва слышно произнесла она.
— Мириам, что с тобой? — Конечно же по ее интонации он почувствовал неладное, и теперь в его голосе сквозила тревога.
— Я… я, Бен, перебрала. — Это была правда, и она тут же почувствовала облегчение, даже коньяк начал потихоньку отступать. — Меня чуть было не вывернуло, но все обошлось…
Ей было слышно, как муж тяжело вздохнул.
— У тебя действительно все хорошо, Мириам? Может, тебе лучше вернуться? Тебе там не очень одиноко?
Она прикрыла глаза. За короткие пять секунд она увидела свой дом, видавший виды диван, на котором сейчас, наверное, сидит Бен и звонит; как давно ей хотелось поменять это старье, но все никак не находилось денег, а сейчас, после этой поездки в Санлукар, их стало еще меньше. Мысленно она миновала кухню, поднялась в комнату, где спят ребятишки. Приоткрыла дверь, заглянула внутрь. Алекс, как всегда, лежит поперек кровати, завернувшись в одеяло, простыню, пододеяльник — все вперемешку, на кроватке Сары виднеется лишь головка на подушке, рядом — другая, поменьше, ее любимчика Берта. Мириам утверждала, что Берт — кенгуру, но вот Сара никак не хотела распрощаться с мыслью, что Берт — маленький бельчонок.
— Ты-то как там, Бен? Потихоньку?
Мириам полагала, что если будет спрашивать сама, то ей удастся избежать ответов на вопросы, во всяком случае на некоторое время.
— Да вроде ничего. Понимаешь, не обо мне речь, видишь ли…
— Вижу, нервы. — Она резко оборвала его. Ей давным-давно было известно, о чем идет речь, и она люто ненавидела, когда он словно бы устранялся и пытался воздействовать на ее чувства через детей. — Ты о воскресенье?
В предстоящее воскресенье намечалась премьера нового фильма, над которым он работал и как режиссер, и как сценарист. Три года назад она прочитала первый вариант сценария, потом второй, третий, четвертый и пятый. Потом она побывала на нескольких съемочных днях и, наконец, на первом прогоне чернового монтажа.
Позднее были еще показы, какие-то сцены убирались, менялся их порядок, появилось музыкальное сопровождение… Прошло время, и Мириам уже не могла восстановить в памяти то событие или тот случай, после которого утеряла интерес к происходившему.
Потерян был не только интерес. Но и вера в благополучный исход. В иные дни она совершенно отчетливо видела все происходящее: вот ее муж после прочтения очередного варианта сценария, после очередного предварительного просмотра вновь и вновь хочет услышать ее мнение. Ну что она могла тогда ему сказать? Что все им созданное — пустышка? Что он должен немедленно бросить это дело и заняться чем-нибудь другим?
Но она упустила благоприятный момент. Промолчала. И молчала до тех пор, пока не стало совсем поздно.
От мужа она постоянно слышала: «Что ты об этом думаешь? А не лучше ли стало, когда я вернул Элис к родителям?» Она уверяла его, что как персонаж Элис тем самым становится только интереснее. По сценарию эту Элис в молодости изнасиловали. Кто виновен, долго остается неясным. Да хоть провались она в тартарары, эта Элис, — Мириам, по сути дела, было все равно.
— Да нет, это не нервы. Понимаешь, у меня все время какое-то странное ощущение: ведь автору, как никому, прекрасно известно, насколько хорошо или плохо то, что он сделал. Но вот на премьере, хочешь не хочешь, приходится выслушивать мнение других. Ты согласна?
— Конечно. Оно всегда так.
— Знаешь, я изменил концовку, — после короткой паузы продолжил Бен.
Сначала у Мириам защемило сердце, потом она ощутила, словно кто-то норовит опустить ей на грудь тяжелую тротуарную плиту.
— Ну да… — выдавила она из себя.
Он принялся рассказывать, как ему пришло в голову перетащить в начало фильма первоначально заключительную сцену, где Элис звонит у дверей родителей, вследствие чего идея примирения уходила сама собой.
— А в конце у нас теперь другая сцена, помнишь, где она сидит в парке с сыночком. Тогда зрителю будет над чем подумать.
— Да. — Веки неумолимо смыкались, мобильник вот-вот выскользнет из пальцев, еще немного, и она провалится в глубокую кому без сновидений. Все вокруг постепенно прекращало свое буйное кружение.
— Что-то не слышу энтузиазма в твоем голосе.
— Я очень устала. Давай поговорим завтра.
Снова наступила тишина. Она попыталась выпрямиться, но упала в подушки.
— Мне плохо без тебя, Мириам.
Она резко прикусила губу, глубоко вздохнула и сказала:
— И мне без тебя, Бен.
— Нет, правда. Я все время думаю об этом воскресенье. Как встречу тебя в аэропорту. Как ты подойдешь к раздвижным стеклянным дверям, а ребята бросятся к тебе… Пойми меня правильно, я не хочу… не хочу, чтобы ты думала, будто я тебе завидую и вообще что-то такое. Но… без тебя дома все просто из рук вон. И первые дни, конечно, все было странно, но первое время в этом была новизна. А со вчерашнего дня все просто странно — хоть волком вой.
Ей хотелось перевести разговор в другое русло. Лучше, конечно, вообще его закончить, просто она не знала, как это сделать. Когда Бен раньше пускался в сентиментальные рассуждения, он обыкновенно бывал в далеком от трезвости состоянии, однако сейчас голос у него звучал нормально.
Ей тоже было знакомо это чувство, которое называют «странным». Первые несколько дней в Санлукаре все казалось ей новым и увлекательным, даже когда она садилась за стол одна. Но со вчерашнего дня на смену новизне пришло чувство неуютности. Многое стало более привычным, более предсказуемым, но не близким — как дорогущее пальто, которое вовсе не хочется носить и на котором к тому же через день вдруг обнаруживается пятно.
— Да, у меня тоже что-то в этом роде, — сказала она. — Очень плохо без вас, здесь… И тебя нет…
— Знаешь, я тут вот что подумал. — Бен, казалось, не слышал, что она сказала, его мысли шли своим чередом. — В воскресенье на премьере не обойдется без всякой там возни, ты же знаешь. Я подумал, может, куда-нибудь сходим вдвоем, посидим. Скажем, в итальянский ресторанчик на Йордаане. Только ты и я.
Мириам услышала слово «премьера», и у нее снова закололо сердце. Когда-то, десять лет назад, она трепетно дожидалась дня премьеры, но в последнее время каждая премьера становилась для нее истинным испытанием — все эти приглашенные с бокалами в руках, разговоры по поводу только что просмотренного.
Премьера нового фильма Бернарда Венгера состоится в портовой зоне на западе города, в одном из кинотеатров, который специализировался на показе отечественных фильмов и так называемых «ответственных» детских фильмов датского или норвежского производства, на которые детей можно затащить разве что силком. Загадочная система государственных субсидий позволяла крутить здесь нидерландские фильмы минимум восемь недель, и никого не трогало, есть кто-нибудь в зале или нет. Мириам вспомнила, как однажды пришла в тот самый кинотеатр на премьеру фильма одного из друзей Бена, документалиста. В зале сидело ровным счетом шесть человек. Шесть! О чем шла речь, она толком не помнила, что-то о больших семьях в проблемных районах. Как бы там ни было, следить за происходящим на экране не получалось, потому что все полтора часа, что длился фильм, откровенная пустота зала невольно отвлекала от экрана. Будто на день рождения не пришел никто, в мисках перестаивают салаты, а под столами с легкими закусками стоят нетронутые ящики с пивом.
К чести документалиста, он отнесся ко всему с юмором. После показа заказал в баре выпивку и классно разыграл в фойе сцену раздачи интервью журналистам. Только вот Бен подпортил все дело: сначала полез интересоваться, уж не сэкономили ли на представителях прессы, а потом разразился длиннющей нудной тирадой журналу «Голливуд», что, мол, тупоголовые люди, вместо того чтобы смотреть «настоящее качественное кино», не желают «оторвать свои ленивые задницы» от дивана и смотрят футбол или дурацкие игровые шоу.