ОТКРОВЕННО. Автобиография

Мы с Барброй смеемся над тем, сколько изумления и возмущения вызывают наши с ней встречи. Мы оба решили, что могли бы стать идеальной парой, - и что с того, что она на двадцать восемь лет старше? Мы прекрасно понимаем друг друга, а публичное осуждение лишь добавляет нашей связи остроты. Так она приобретает привкус запретности, нарушения табу, - еще один штрих к моему вечному бунтарству. Встречаться с Барброй Стрейзанд - то же самое, что носить одежду цвета «горячая лава».

Однако, если я устал или в дурном настроении, как, к примеру, на Уимблдоне, язвительность публики может меня больно ранить. Барбра невольно сыграла на руку злопыхателям, заявив какому-то журналисту, что я - мастер дзен. На следующий день газеты наперебой упражнялись с этими словами. Я слышу их регулярно, они заменили печально знаменитое «Имидж - все!». Честно говоря, я совершенно не понял массового интереса к этой фразе, быть может, потому, что до сих пор не знаю, кто такой «мастер дзен». Могу лишь предположить, что это не так уж плохо, ведь Барбра не скажет плохого о своем дуге.

КОГДА Я НЕ РАЗМЫШЛЯЮ О БАРБРЕ, не интересуюсь газетами и телевидением, я думаю лишь о главной задаче - Уимблдоне 1993 года. После Карбахера я обыгрываю португальца Жоао Кунью Сильву, австралийца Патрика Рафтера и голландца Рихарда Крайчека. И вот я в четвертьфинале, мне предстоит встретиться с Питом. Старина Пит… Пытаюсь понять, сможет ли мое запястье выдержать его подачу, которая прибавила в силе. Однако у Пита - свои боли и травмы. У него проблемы с плечом, это ослабляет его игру. По крайней мере так говорят. Невозможно угадать, чем удивит Пит в игре со мной. Он выигрывает первый сет быстрее, чем я одевался перед матчем. Второй сет он тоже оставляет за собой.

Смотрю на свою ложу: там сидит Барбра, вокруг нее сверкают вспышки фотоаппаратов. Действительно ли это моя жизнь?..

В начале третьего сета Пит резко сбавляет. У меня, напротив, открывается второе дыхание. Я выигрываю этот сет, а затем и четвертый. Колесо фортуны поворачивается в мою сторону. Я вижу на лице Пита гримасу страха. Мы оба устали, оставив за собой по два сета каждый, и неуверенность наползает на лицо моего соперника, словно длинные вечерние тени на траву Уимблдона. Впервые не я, а Пит кричит и проклинает себя.

В пятом раунде он морщится от боли, потирая плечо, и подзывает тренера. Во время паузы, пока мой соперник окружен врачами, говорю себе, что этот матч - мой. Две подряд победы на Уимблдоне - что может быть лучше? Посмотрим, что тогда запоют таблоиды. И что скажу им я. К примеру: «Ну, и как вам теперь Король гамбургеров?»

Однако, когда мы возвращаемся к игре, Пит - совсем другой человек. Он не просто восстановил силы и получил необходимую помощь - он полностью изменился. Сбросил с себя охваченного сомнениями Пита, будто змея - старую кожу. И теперь расправляется со мной. При счете 5-4 в свою пользу он начинает десятый гейм этого сета, выигрывая с одного удара три подачи подряд. Удары даже звучат по-новому, словно пушки Гражданской войны. Тройной матч-пойнт.

И вот Пит уже идет вдоль сетки, протягивая руку и празднуя победу. Его рукопожатие доставляет мне физическую боль. И поврежденное запястье тут совсем ни при чем.

ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ после этого матча я вновь оказываюсь в своей холостяцкой берлоге, пытаясь не думать о теннисе в течение семи дней. Мне нужен перерыв. У меня болит сердце и запястье, ноют от усталости кости. Мне нужна неделя покоя, в течение которой я буду просто тихо сидеть дома. Без боли, без драм, без подач, без таблоидов, без певиц, без матч-пойнтов. Я выпиваю первую чашку кофе и проглядываю USA Today. Внезапно мне бросается в глаза мое имя в одном из заголовков: «Боллетьери расстается с Агасси». Ник рассказывает журналисту о том, что порвал со мной. Он хочет проводить больше времени с семьей. Мы были вместе десять лет, и вот теперь он не нашел лучшего способа дать мне знать о своем уходе. Он даже не оставил в моем кресле плюшевую панду.

Несколько минут спустя курьер FedEx доставляет конверт с письмом от Ника. В нем лишь то, что я уже прочел в газетной статье. Я перечитал его несколько десятков раз, прежде чем бросить в мусор. Подхожу к зеркалу. Нельзя сказать, что я чувствую себя плохо, я вообще ничего не чувствую, разве что оцепенение. Будто кортизон, вколотый в запястье, растекся по моей душе.

Я еду к Джилу, и мы с ним сидим в тренажерном зале. Он слушает, злится и негодует вместе со мной.

- Похоже, расставание с Андре - это тенденция сезона, - резюмирую я. - Сначала Венди, теперь Ник.

Моя свита тает быстрее, чем моя шевелюра.

ХОТЯ В ЭТОМ ТЕПЕРЬ НЕТ НИКАКОГО СМЫСЛА, я все же хочу вновь выйти на корт. Жажду испытать боль, которую мне дает лишь теннис.

Но не физическую боль. Кортизон уже не действует, и ансамбль игл и ржавых лезвий в моем запястье звучит в полную силу. Иду к врачу, который настаивает на хирургическом вмешательстве. Еще один эскулап утверждает, что нужно лишь отдохнуть подольше. Это предложение нравится мне больше, но, ступив на корт после четырех недель отдыха, при первом же взмахе ракеткой понимаю: без хирурга не обойтись.

Честно говоря, я не доверяю хирургам. Я вообще нечасто доверяю людям, и особенно невыносима для меня мысль о том, чтобы довериться незнакомцу, ведь он некоторое время будет полностью меня контролировать. Я вздрагиваю, представляя, как буду лежать на столе без сознания, пока кто-то будет полосовать кисть, которой я зарабатываю себе на жизнь. А если он чем-то расстроен? Или сегодня просто не в настроении? Я часто наблюдаю подобное на корте, чаще всего - в собственном исполнении. Я вхожу в десятку лучших теннисистов мира, но порой меня можно принять за любителя. Что, если хирург окажется эдаким Андре Агасси от медицины? Если у него сегодня не ладится игра? Если он пьян или под кайфом?

Я прошу Джила оставаться в операционной на всем протяжении процедуры. Хочу, чтобы он был часовым, наблюдателем, заслоном, свидетелем - другими словами, тем, чем он был для меня всегда. Чтобы он оставался на посту. Разница лишь в том, что в этот раз ему придется надеть халат и маску.

Джил хмурится и качает головой. Он не уверен, что сможет это выдержать.

У Джила есть несколько милых, подкупающих слабостей, взять хотя бы его страх перед солнцем. Но самая, на мой взгляд, очаровательная из них - это страх перед медицинскими процедурами. Он не переносит вида игл, а перед прививкой от гриппа его трясет крупная дрожь.

Однако ради меня Джил готов взять себя в руки.

- Как-нибудь переживу, - обещает он.

- Я твой должник, - благодарю я.

- Брось, какие долги между нами?

19 декабря 1993 года мы с Джилом, прилетев в Санта-Барбару, отправляемся прямо в больницу. Пока вокруг порхают медсестры, готовя меня к операции, признаюсь Джилу: я так нервничаю, что могу упасть в обморок.

- Тогда им не придется давать тебе наркоз.

- Джил, моя карьера может на этом закончиться.

- Нет.

- А если да? Что я тогда буду делать?

На нос и рот ложится маска. Мне велят глубоко дышать. Веки тяжелеют. Я пытаюсь не закрывать глаза, сражаясь за остаток контроль над собой. Не уходи, Джил. Не оставляй меня. Я смотрю в его черные глаза, не мигая глядящие из-под хирургической маски. Джил здесь, говорю я себе. Джил следит, он на посту. Все будет хорошо. Я разрешаю себе закрыть глаза и тут же уплываю в туман, а долю секунды спустя уже просыпаюсь и вижу, как надо мной склоняется Джил.

- С запястьем все оказалось хуже, чем они думали, - произносит он. - Гораздо хуже. Но они все почистили, Андре, так что мы можем надеяться на лучшее.

Я ОБОСНОВАЛСЯ на своем зеленом диване с шелковой обивкой, набитом пухом: пульт от телевизора в одной руке, телефонная трубка - в другой. Хирург велел несколько дней держать запястье приподнятым, так что я устроил его на большой, высокой подушке. Я принимаю сильные болеутоляющие таблетки, и все же чувствую себя раненым, разбитым, уязвимым. Но по крайней мере мне есть чем отвлечься. Это женщина. Линди, подруга жены Кенни Джи.