ОТКРОВЕННО. Автобиография

Мы летим в немецкий город Халле на предварительный турнир. Там нас встречает Ник, который сразу заводит со мной разговор о деньгах. Он залез в долги; чтобы расплатиться с ними, продал академию Боллетьери - и это была самая большая ошибка в его жизни. Он отдал ее слишком дешево. Теперь ему нужны деньги. Он не в себе или, напротив, сейчас больше похож на себя, чем когда бы то ни было. Он заявляет, что я плачу ему гораздо меньше, чем следует, что его инвестиции в меня не окупились. Он потратил на меня сотни тысяч долларов и хотел бы получить эти сотни тысяч, вдобавок к тем сотням тысяч, что я уже заплатил ему. Я прошу его отложить объяснения до дома: сейчас мои мысли заняты другим.

- Конечно, - говорит он. - Когда вернемся.

Я настолько выбит из колеи этим разговором, что на турнире в Халле проваливаю матч первого крута против Штееба. Он обыгрывает меня в трех сетах. Неплохо для предварительного турнира.

В прошедшем году я почти не играл, а когда это все-таки случалось, результаты были откровенно плохи. Неудивительно, что из прошлых чемпионов Уимблдона за всю его историю я посеян ниже всех. Мой первый соперник - Бернд Карбахер, немец, чьи густые черные волосы к концу матча выглядят не хуже, чем в начале, а это, разумеется, не может меня не раздражать. Весь внешний вид Карбахера невольно приковывает внимание. Помимо шикарной прически, он - обладатель впечатляюще кривых ног. У Бернда не просто кавалерийская походка, он ходит так, будто только что слез с лошади после долгой скачки, отбившей ему всю задницу. Да и играет он весьма странно. У него очень сильный удар слева, один из лучших в мире, но он использует его лишь чтобы поменьше бегать по площадке. Он ненавидит бегать. С подачей тоже справляется далеко не каждый раз: при агрессивной первой, его вторая подача оставляет желать лучшего.

Впрочем, при больном запястье и у меня хватает проблем с подачей. Приходится менять привычный ход руки, укорачивая мах назад и избегая резких движений. Это создает немало проблем. В первом сете отстаю от противника - 2-5. Похоже, мне предстоит стать первым за десятилетия экс-чемпионом, вылетевшим прямо в первом круге. Беру себя в руки, укорачиваю подачу и в итоге добиваюсь победы. Карбахер скачет на своем коне обратно в туман.

Британские болельщики отличаются доброжелательностью. Они приветствуют меня, ревут от восторга, ценят усилия, которые я пред-принимаю, чтобы привести в порядок больную руку. Британские таблоиды - совсем другое дело: они сочатся ядом. Из всей информации обо мне они повторяют лишь историю о том, как я побрил себе грудь. Всего-то удаление волос, а шуму подняли, будто я отрезал себе конечность. У меня сломано запястье, а они пишут о бритой груди. Моя пресс-конференция превращается в шоу цирка «Монти Пайтон»: каждый второй вопрос посвящен красоте моей груди. Таблоиды озабочены темой волос - хорошо еще, что они не знают о моих проблемах с растительностью на голове. Один репортер заявляет, что я растолстел, остальные подхватывают, с жестокой радостью дразня меня «королем гамбургеров». Джил пытается приписать мой внешний вид влиянию инъекции кортизона, которая вызывает отечность, но никто ему не верит.

Тем не менее появление Барбры Стрейзанд поражает британцев в самое сердце. Когда она возникает на центральном корте, чтобы посмотреть мою игру, ее встречают фанфары. Хотя знаменитости - не редкость для Уимблдона, визит Барбры произвел фурор, равного которому я не видел никогда. Репортеры пристают к ней, затем начинают докучать мне вопросами о ней, пытаясь вскрыть подробности нашего знакомства и хоть как-нибудь принизить нашу с ней искреннюю и пылкую дружбу.

Меня спрашивают, как мы познакомились, но я отказываюсь отвечать на этот вопрос, ведь Барбра - человек очень скромный и тщательно оберегает от посторонних свою личную жизнь.

Нашим знакомством я обязан Стиву Уинну, импресарио из казино, которого я знаю с детства. Как-то раз мы с ним играли в гольф, и я упоминал о том, что люблю песни Барбры Стрейзанд. Стив, в свою очередь, сообщил, что давно с ней дружит. Затем последовало несколько телефонных бесед, в ходе которых и состоялось наше первое знакомство. Когда я выиграл Уимблдон, она прислала мне милую поздравительную телеграмму: как это здорово, писала она, когда голос и лицо одинаково прекрасны.

Несколько недель спустя Барбра пригласила меня на свое ранчо в Малибу, где планировалась небольшая дружеская вечеринка. «Будет Дэвид Фостер, - сообщала она в приглашении, - и еще несколько ближайших друзей». Там, наконец, мы увиделись.

На территории ее ранчо несколько коттеджей, один из них переоборудован в кинотеатр. После обеда мы отправились туда на закрытый показ фильма «Клуб удачи» («Joy Luck Club») - типичное женское кино, на сеансе я чуть не умер от скуки. Затем отправились в другой коттедж - музыкальный салон с огромным роялем, стоявшим у окна. Мы расположились вокруг, болтая и закусывая, в то время как Дэвид наигрывал попурри из популярных романтических баллад. Несколько раз он пытался упросить Барбру спеть, но она сопротивлялась. Он продолжал настаивать, это уже казалось странным. Даже мне хотелось, чтобы он перестал. Барбра стояла, опершись локтями на рояль и повернувшись спиной ко мне. Я видел, как затвердела ее спина. Перспектива петь перед гостями сегодня явно была ей неприятна.

Однако минут через пять она все же взяла несколько нот. Звук наполнил комнату до краев - от стропил до половиц. Мгновенно смолкли разговоры. Опустились стаканы. Звякнули о столешницы тарелки. Мои ребра завибрировали, равно как и запястье. Я вспомнил, как кто- то поставил один из альбомов Барбры на мощный проигрыватель Bose и включил звук на полную мощность. Я тогда не поверил, что человеческий голос способен звучать столь мощно, заполняя собой каждый квадратный сантиметр комнаты.

С этого момента я еще больше увлекся Барброй. Мысль о том, что она обладает таким грандиозным инструментом, таким гигантским талантом, и при этом лишена возможности использовать его свободно, лишь ради своего удовольствия, - эта мысль меня потрясла. Это было так знакомо! И так грустно…

Вскоре мы встретились во второй раз. Она пригласила меня к себе на ранчо, там мы ели пиццу и говорили много часов подряд. Выяснилось, что между нами много общего. Она оказалась упрямой перфекционисткой, ненавидящей повторять то, в чем уже однажды преуспела. И все же, несмотря на годы, проведенные в тени, несмотря на сомнения и навязчивые страхи, она призналась, что обдумывает возвращение к концертной деятельности. Я горячо поддержав эту идею, заявив, что она не вправе лишать мир такого потрясающего голоса. Кроме того, я убеждал ее, что уступать страху опасно. Страх - как первый в твоей жизни наркотик: стоит уступить, попробовав самую малую дозу, и очень скоро доза начнет увеличиваться.

Поэтому, уговаривал я ее, если не хочешь петь на публике, значит, это делать необходимо.

Всякий раз, произнося перед Барброй подобные речи, я чувствовал себя лицемером. В моих собственных битвах со страхом и перфекционизмом поражения случались куда чаще побед. Я разговаривал с ней, как с журналистами, высказывая мысли, казавшиеся мне истинными, но в большинство из которых я так и не смог поверить, и уж тем более последовать своим советам.

Однажды весной, после того как мы провели целый долгий день за игрой в теннис, я рассказал ей о певице, которую видел в Вегасе, - девушке с шикарным голосом, чем-то напоминающей саму Барбру.

- Может быть, хочешь послушать? - поинтересовался я.

- Конечно.

Мы пошли в мою машину, и я вставил в проигрыватель диск с песнями новой звезды - канадки Селин Дион. Барбра слушала внимательно, покусывая большой палец. Я знал, о чем она думает: «Я могу сделать это!» Она уже видела себя вновь на сцене. Я чувствовал, что смог ей помочь.

Ощущение собственного лицемерия достигло апогея, когда Барбра в конце концов все же решилась выйти на сцену. Я сидел в первом ряду, надвинув черную бейсболку на глаза. У меня опять начались проблемы с париком, и я боялся, что люди заметят это и пойдут разговоры. Тем вечером я был не просто лицемером, но еще и рабом своих страхов.