Возвращение из мрака

– Ага, – перебила Света. – Он уже однажды помог. Четыре года назад.

Мне не хотелось углубляться в старый беспредметный спор.

– Хорошо, если возражаешь, не пойду к нему. Я же специально тебя спросил.

Как всякая женщина, Света легко разворачивалась на сто восемьдесят градусов.

– Нет уж иди, раз собрался. Только помни, Володечка, Петр Петрович человек непредсказуемый, чекист сталинского замеса. Вот один факт: Гараев после воцарения целый год держал его под прицелом, все об этом знали. Я сама думала, его очередь следующая за Русланом. Его или моя. И Дарьялов это знал. Но только посмеивался. И что же? Недавно Гараев предложил ему возглавить все тайные службы концерна. Поверь, это целая армия. Тысяч пять вооруженных людей, множество секретных подразделений – и не только в Москве. Как Дарьялов переломил ситуацию, можешь себе представить?

– Нет, не могу. Да и зачем мне?

Она искала, куда деть окурок, я взял его, бросил на землю и растер каблуком.

– Володя, никак не могу поверить… Скажи еще раз, пожалуйста. Он вернулся?

Ничего не было приятнее, чем выполнить ее просьбу.

– Он здесь, Светочка. Он в Москве.

Вскоре я очутился в кабинете Дарьялова, но не в том, где бывал раньше, а в новом, просторном, уставленном мягкой мебелью, с предбанником, где сидела молоденькая секретарша. Явный знак растущего могущества. Я позволил себе игривое замечание:

– Кажется, вышли в генералы, Петр Петрович?

Принял дерзость благосклонно.

– А что вы думаете, Володя-джан. Чины дает власть, а она у них в руках.

За три года, что мы не виделись (последний раз я заглянул поблагодарить за Стеллу, и он тогда прикинулся, что не понимает, о чем речь), он почти не изменился – сухой, поджарый, с неприметным, без единой запоминающейся черты лицом. С таким лицом человек везде на своем месте, и на пашне, и в тюрьме, и в губернаторском кресле. Я давно знал, как поразительно меняется его облик, когда он входит в какую-нибудь роль, которую сам себе придумывает. Куда там нашим театральным кумирам. Хотя… Старики-мхатовцы, и не только они, тоже умели перевоплощаться неслабо, это нынешняя плеяда молодых дарований играет только самих себя, оттого скука на сцене ужасная. Впрочем, возможно, во мне говорит плебейское раздражение. После того, как однажды Светка затащила меня на спектакль Виктюка, я в театр больше не ходок.

– Говори, какая надобность, Володя-джан? Без нужды-то не заглянешь к старику. Не осуждаю. Вам время цвесть, нам истлевать, – бойкие глазки сверкнули хитрецой, начал входить в какую-то роль, но я не дал развернуться, бухнул, как со Светой, без всяких предисловий:

– Сын вернулся, Петр Петрович. Звонил из автомата. Не удивился, ничего не показал, новость это для него

или без меня в курсе.

– Что ж, поздравляю… Мы ведь в этом не сомневались, верно? Хотя, признаюсь, болела душа. Хороший мальчик, необычный. Где же он странствовал столько лет?

Знает, понял я. Не о том, что вернулся, а что-то другое, более важное.

– Это он сам расскажет, если захочет… Петр Петрович, позвольте быть откровенным?

– Конечно, Володя, конечно. Уж сколько знаем друг друга, какие могут быть секреты. Тем более, ваша бывшая жена теперь как-никак мой начальник. По должности обязан защищать ее интересы.

Подпустил, конечно, перчику, но беззлобно. Я-то абсолютно уверен, что Светлана ему до лампочки, у него совсем другие начальники, а вот какие? Сбивала с толку еще одна мелочь, совершенный пустяк. Не мог понять, чем он руководствуется, обращаясь ко мне то на «ты», то на «вы». Много раз собирался спросить, но что-то мешало.

– Звонок какой-то странный. Почему сразу не заехал? Мы же родители. Четыре года – и вот позвонил откуда-то, и опять его нет. Нас со Светланой Анатольевной беспокоит эта таинственность. Может, он скрывается? Может, за ним следят? Ничего не понятно. Помогите, Петр Петрович. Светлана сказала, вы имеете влияние на господина Гараева. Значит…

– Господь с вами, Володя, – перебил Дарьялов, в деланном испуге взмахнув руками, в ту же секунду перевоплотившись в усталого, раздавленного жизнью пожилого человека, возможно даже неизлечимо больного. Одна из его любимых ролей, хорошо мне знакомая. Сейчас, скорее всего, последует какой-нибудь душещипательный монолог. Так и получилось. Полковник по-стариковски ссутулился и заговорил с трогательными, исповедальными нотками, способными усыпить бдительность кого угодно.

– Какое там влияние, дорогой мой. На кого? Это все в прошлом. Укатали Сивку крутые горки. Светлану Анатольевну неверно проинформировали. Действительно, господин Гараев относится ко мне снисходительно, предлагал повышение, но я наотрез отказался. Куда мне? С места не ухожу единственно, чтобы не околеть с голоду. Да еще, открою по секрету, приходится помогать детишкам, внучатам. Если бы не это… Мне самому ничего больше не надо. Покоя, как говорится, сердце просит. Поверите ли, к земле потянуло. У меня участочек есть небольшой, шесть соток, домишко бревенчатый, – вот там я счастлив. Часами могу стоять посреди капустных грядок и любоваться какой-нибудь букашкой. Роса блеснет на траве – чудо-то какое. Туманец дымится над лесом. Яблони в цвету. Красота-то какая в природе, Володя. Иной раз аж в слезу шибает. Жизнь надобно прожить, чтобы это понять. А вы говорите – влияние. Только и мечтаю, чтобы никуда не идти, усесться на теплый пенек и, закрыв глаза, греться на солнышке. Или того лучше. Попариться в баньке, потом укрыться в теньке и не торопясь, с расстановкой выцедить одну-другую баночку останкинского… Какое пиво научились делать, Володя, раньше такого не было… правильно нас демократы журят, не умели жить. Все за химерами гонялись. Космос, благо отечества, социальная справедливость – ушли этим прожужжали, а о маленьком человеке, об нас с тобой, Володя, вовсе не думали. Спасибо Ельцину и Чубайсу, на старости лет открыли нам глаза. Не о тебе речь, Володя, ты еще молодой, тебе повезло, свободным человеком поживешь со всеми правами свободного человека, а мне уже поздно. Так и помру пеньком стоеросовым.

Сверкнул исподтишка хитрым глазом, посмотрел, не переиграл ли, не спутался ли в роли, но я его успокоил, ответно пригорюнился.

– Что говорить, Петр Петрович, я и сам половину жизни прокуковал на одной зарплате, света Божьего не видел… Давайте вернемся к Вишенке. Подмогайте Христа ради. Нам надеяться не на кого, кроме вас. При ваших возможностях… Нам бы только разузнать, где он и что с ним.

Довольный, Дарьялов тем же замогильным голосом пообещал:

– Не извольте сомневаться, многоуважаемый Владимир Михайлович. Если что где услышу хотя бы краем уха, тут же дам знать – либо вам, либо самой Светлане Анатольевне. А как же иначе. Или мы не понимаем, что значит родное дите… Кстати, Володя, и тебе советую, когда все уладится, тоже к земле прибиваться. Она, кормилица-красавица, единственное, что дал нам в утешение Господь. Все остальное – обман и мишура. Когда это уразумеешь, на душе полегчает. Поверь старику.

Выпроваживал меня, выпроваживал. От роли малоземельного крестьянина плавно переходил к роли юродивого. Это – его любимая. Я хорошо представлял, как он расхохочется, выставив меня за дверь. Но мне и в самом деле больше нечего было здесь делать. Главное сказал, и он все намотал на ус. А какие предпримет шаги – это непредсказуемо. Но вредить не станет. Я не смог бы объяснить, откуда во мне такая уверенность, но не сомневался в этом, как и в том, что есть у полковника информация, которой не счел нужным поделиться…

На другой день, ближе к вечеру, второй раз позвонил Вишенка. Я только что вернулся от клиента, который чуть меня не пришиб. Я когда его увидел, сразу почувствовал опасность. У всех, кто работает по вызовам, от проституток до сантехников, глаз наметанный. Но пожилого дядьку в тельняшке, открывавшего дверь, любой ребенок испугался бы. Волосы дыбом, глаза шальные – я сперва принюхался, думал пьяный, но нет, вроде не пахнет. Это еще хуже. С пьяными обходиться легче, на них есть метода, а с одичавшими труднее. Никто, пожалуй, и отдаленно не представляет, сколько теперь в Москве в прямом смысле одичавших обывателей. По той простой причине, что они редко появляются на улице среди дня. Ночь – вот их время. А ночью как раз те, кто еще не спятил, запираются на все замки и сидят тихо, как мыши. Еще раз я заподозрил неладное, когда увидел старенький холодильник ЗИЛ – 61-го года выпуска, хотя в заявке значился финский «Тинол». Я, естественно, не подал виду, осторожно спросил: