Страница 82 из 98
Во всем он был клоуном — даже в любви. И мог рассмешить меня, даже когда я кипел от ярости. Я не помню ни одного дня, когда бы мы не смеялись от души, — пока слезы не выступали на глазах. Встречаясь, мы каждый раз задавали друг другу три главных вопроса: есть ли у нас что поесть? есть ли с кем переспать? двигается ли работа? Вся наша жизнь вращалась вокруг этих трех потребностей. Больше всего нас занимало творчество, но мы всегда делали вид, что другие две вещи важнее. Потребность писать была столь же постоянна, как погода. А вот еда и женщины бывали от случая к случаю. Когда у нас появлялись деньги, мы делили их по-братски, до последнего пенни. Кому они принадлежат — такой вопрос даже не стоял. «Есть бабки?» — спрашивали мы друг друга точно так же, как спрашивали: «Есть что пожевать?» Деньги или были, или их не было — вот и все. Наша дружба началась на такой ноте, на ней она и закончилась. Такой способ жизни прост и эффективен. Удивляюсь, что он не опробован повсеместно.
У Фреда были три вещи, которыми он очень дорожил, не расставаясь с ними даже в самые черные дни, когда многое сносилось в ломбард или продавалось: пишущая машинка, часы и авторучка. Все эти вещи были очень хорошего качества, и Фред заботился о них, как машинист о своем локомотиве. По его словам, все они были подарками от женщин, которых он любил. Может быть, и так. Я знаю, как он трясся над ними. Легче всего ему было расстаться с машинкой — на время, конечно. Она вообще чаще находилась в ломбарде, чем ches nous*. По его словам, так было даже лучше. Тогда Фреду приходилось писать ручкой. Это была паркеровская авторучка — лучше я не видел. Если вы просили дать ее на минутку что-то написать, он откручивал колпачок и только потом вручал ее вам. Этим он как бы говорил: «Будь с ней поаккуратнее!» Часы он редко носил с собой — обычно они висели на гвоздике над письменным столом.
* У нас (фр.).
Когда Фред садился работать, все три вещи находились рядом. Это были его талисманы. Он не мог печатать на другой машинке или писать другой ручкой. Позже, раздобыв будильник, он все так же регулярно заводил свои любимые часы. И время проверял по ним, а не по будильнику. Переезжая на новую квартиру, что он делал достаточно часто, Фред всегда расставался с некоторыми ценностями, которые прежде служили ему годами. Он обожал переезды, потому что они влекли за собой освобождение от части вещей: ведь он всегда брал с собой только один чемодан. То, что в него не влезало, безжалостно выбрасывалось. Он не расставался только с сувенирами — открыткой от старого друга, фотографией любимой женщины, перочинным ножиком, купленным на блошином рынке. Милыми пустячками. Он мог выбросить хороший свитер или брюки, чтобы освободить место для любимых книг. Я всегда старался спасти вещи, которые, я знал, ему нравятся. Прокравшись в оставленную комнату, я связывал их в узел, а спустя несколько дней приходил и вручал спасенные вещи. В эту минуту выражение лица моего друга было точь-в-точь как у ребенка, которому вернули потерянную игрушку. Он даже плакал от радости. Однако, желая доказать, как легко ему на самом деле обойтись без этих вещей, он запускал руку в сверток, извлекал оттуда что-нибудь ценное и дарил мне. Он как будто говорил: «Хорошо, я оставлю себе свитер (или брюки), раз уж ты настаиваешь, но вот дорогой фотоаппарат. Мне он больше не нужен». Обычно эти подарки мне тоже были не нужны, но я принимал их, как если бы то были царские дары. Находясь в сентиментальном настроении, он иногда предлагал мне свою авторучку (у пишущей машинки была французская клавиатура). Несколько раз я принимал в дар часы.
Работая в газете, Фред мог писать для себя всего несколько часов после обеда. Чтобы не дергаться из-за того, много или мало наработал за день, он положил за правило писать не больше двух страниц в день. Дойдя до конца второй страницы, он мог остановиться на середине предложения. Выполнив норму, он был счастлив. «Если писать две страницы в день при том, что в году триста шестьдесят пять дней, можно за год написать семьсот тридцать страниц, — говорил он. — А меня устроят даже двести пятьдесят. Ведь я же не пишу roman fleuve»*. У него доставало ума понимать, что, при самых лучших намерениях, ни у кого не хватит воли писать каждый день. Он учитывал такие нерабочие состояния, как: дурное настроение, похмелье, новая любовница, неожиданные посетители и так далее. Даже если перерыв длился неделю, он никогда не пытался написать больше двух страниц, принятых им за норму. «Нельзя переутомляться, — говорил он весело. — Тогда на следующий день голова пустая». «Но разве тебе не хочется в охотку написать иногда шесть или семь страниц?» — спрашивал я. Он расплывался в улыбке. «Конечно, хочется, но я сдерживаю себя». И напоминал мне китайскую притчу о мастере, знавшем, как воздерживаться и не творить чудеса. Конечно, он всегда носил в нагрудном кармане записную книжку. Работая, он, несомненно, делал записи своей великолепной паркеровской ручкой или продолжал писать с того места, на котором остановился (конец второй страницы).
* «Романа-реки», многотомного романа (фр.).
Он любил делать вид, что ему все дается легко. Даже сочинительство. «Не стоит лезть из кожи» — было его девизом. Другими словами: «Тише едешь — дальше будешь». Если его заставали за работой, он не выходил из себя, а, напротив, поднимался с улыбкой из-за стола, приглашая остаться и поболтать. И всегда сохранял невозмутимость, как будто ничто не могло ему помешать в работе и размышлениях. Сам же старался никогда не беспокоить других. Если только не был в плохом настроении. Тогда он врывался ко мне или еще к кому-нибудь со словами: «Ты должен бросить все дела. Мне нужно с тобой поговорить. Пойдем куда-нибудь выпьем, а? Мне сегодня не работается. Тебе тоже стоит отдохнуть. Жизнь слишком коротка». Иногда ему были нужны деньги, чтобы повести куда-нибудь понравившуюся девушку. «Ты должен помочь мне достать бабки, — говорил он. — Я встречаюсь с ней в пять тридцать. Очень важная встреча». Это означало, что надо вставать и идти занимать деньги. По его словам, я знаю многих американцев, а у тех всегда водятся денежки. «Не робей, — говорил он. — Займи сто франков, а еще лучше — триста. У меня скоро получка».
Однако в означенный день положение было не лучше. Все жалованье уходило на раздачу долгов. Мы позволяли себе разок хорошо пообедать, а затем отдавали себя в руки Провидения до следующей выплаты. Не платить долги мы не могли — нас тут же лишили бы кредита. Но иногда, выпив лишнего, мы пускались в разгул, а утром ломали голову, как свести концы с концами. Иногда кто-то приезжал, какой-нибудь старый приятель из Америки, чтобы осмотреть парижские достопримечательности. У таких гостей мы всегда отбирали деньги под предлогом, что «их могут ограбить». Таким образом, мы не только одалживали у них деньги, но и тайком кое-что нахально себе присваивали.
Время от времени наведывались и друзья Фреда, кое-кто из тех, кого он знал в Италии, Югославии, Праге, Берлине, Марокко, на Майорке. Только тогда становилось ясно, что удивительные истории, которые он рассказывал под хмельком, были вовсе не выдумкой, а реальностью. Фред не принадлежал к тем, кто хвастается своими похождениями: обычно он был очень сдержан, не болтал о личных делах и только в пьяном виде мог приоткрыть завесу над своим прошлым. Но даже тогда казалось, что он говорит о ком-то другом, кого он знал и с кем себя идентифицировал.
Однажды объявился его друг из Австрии. Он находился в плохой моральной и физической форме. За столом он признался, что его разыскивает полиция. Мы прятали его у себя около двух месяцев, позволяя выходить из дома только вечерами и в сопровождении одного из нас. То было замечательное время для всех троих. Тогда я заглянул не только в прошлое Фреда, но и в свое. Мы жили в Клиши, недалеко от знаменитой клиники Селина. В нескольких кварталах от нашего дома находилось кладбище, куда мы ходили вечерами, поглядывая, не следят ли за нами.
Через некоторое время Эрик, так звали нашего гостя, устав от постоянного чтения, стал просить хоть какой-то работы. Тогда я как раз с головой ушел в Пруста. Я отмечал целые страницы в «Беглянке», которые он с радостью вызвался перепечатать для меня. Каждое утро на моем столе лежала очередная стопка готовых страниц. Никогда не забуду, как он был благодарен за предоставленную возможность поработать. Когда работа подошла к концу, я, видя, как глубоко он прочувствовал текст, попросил его поделиться со мною своими мыслями. В результате меня так восхитил анализ выбранных отрывков, что я убедил его еще раз перечесть все выписки и сделать подробные аннотации. Сначала Эрик подумал, что я издеваюсь над ним, но, когда я доказал ему важность свежего, непредвзятого мнения, его благодарность не знала границ. Он приступил к работе с упорством ищейки, выискивая все новые смысловые оттенки, расширяющие саму проблему. Глядя, как увлеченно он трудится, можно было подумать, что у него заказ от самого «Галлимара». Мне казалось, что Фред работает прилежнее и тщательнее самого Пруста. И все для того, чтобы подтвердить свою способность честно трудиться весь день.