Чочара

Кто-нибудь может подумать, что у Микеле могли быть какие-либо личные счеты с фашизмом; даже самое лучшее правительство может обидеть человека, который в таком случае начинает видеть все в свете собственной обиды и считает, что все вокруг него плохо и неправильно Но, бывая часто вместе с Микеле, я убедилась, что у него не было в жизни никаких значительных событий и что он жил так же, как обычно живут юноши его лет и его социального положения. Он вырос в Фонди, где жила его семья, учился в школе и был, как и все другие мальчики, сначала балилла(1) , потом авангардистом , Затем Микеле поступил в Римский университет, где проучился несколько лет, живя в доме своего дяди-магистрата. Вот и все. Он никогда не был за границей, да и в Италии, кроме Фонди и Рима, побывал только в нескольких больших городах. Одним словом, ничего особенного с ним никогда не было, а если и было, то не

(1). Балилла - член детской фашистской организации; авангардист - член фашистской организации для подростков.

в его жизни, а у него в голове. Мне казалось, что он еще не знал женщин и у него не было даже того опыта, который за неимением другого часто открывает юношам глаза на жизнь. Микеле сам часто говорил нам, что никогда не был влюблен, что у него не было невесты и что он никогда не ухаживал ни за одной женщиной Самое большее, как я поняла, возможно, что он изредка посещал уличных женщин, как это делают все молодые люди вроде него, не имеющие ни денег, ни знакомств. Таким образом, я пришла к заключению, что убеждения в нем возникли почти что сами собой, незаметно для него самого, может быть только из духа противоречия. В течение двадцати лет фашисты кричали на всех перекрестках, что Муссолини гений, а его министры великие люди, и вот Микеле, едва начав рассуждать, с такой же естественностью, как растение, протягивающее свои ветви к солнцу, подумал как раз обратное тому, о чем кричали фашисты. Я знаю, что в этом скрывается что-то таинственное, чего не может ни понять, ни объяснить такая бедная и невежественная женщина, как я, но я часто наблюдала, что дети делают как раз обратное тому, чему их учат родители, или тому, что делают сами родители. Поступают они так не потому, что уверены в неправоте родителей, а исключительно для того, чтобы иметь свою жизнь, отличную от жизни родителей; и если родители жили так, как им этого хотелось, то и дети хотят жить, как им нравится. Я думаю, что то же самое случилось и с Микеле. Он был воспитан фашистом, чтобы стать фашистом, но он был живым человеком, хотел жить по-своему и именно поэтому стал антифашистом.

С первых же дней нашего пребывания в Санта-Еуфемии Микеле стал проводить с нами целые дни. Не знаю, что влекло его к нам: мы женщины простые и мало чем отличались от его матери и сестры: к Розетте он тоже не испытывал особого влечения, но об этом я буду говорить позже. Вероятно, он предпочитал наше общество обществу других беженцев и даже своей семьи, потому что мы были из Рима, говорили не на местном диалекте, как все остальные, и не болтали целыми днями о Фонди, совершенно его не интересовавшем, даже наскучившем ему, как говорил он нам несколько раз. Микеле приходил к нам с утра, едва мы поднимались с постели, и проводил с нами весь день, отлучаясь только на время завтрака и обеда. Он до сих пор стоит как живой у меня перед глазами на пороге нашей комнаты, куда заглядывал, говоря нам веселым голосом:

- Не хотите ли пройтись немного?

Делать нам с Розеттой было совершенно нечего, разве только сидеть каждая на своем месте: я на кровати, а она на стуле,- поэтому мы охотно соглашались, хотя прогулки были всегда одними и теми же: или мы шли вдоль мачеры и, обогнув гору, выходили в соседнюю долину, как две капли воды похожую на долину Сант-Еуфемии, или по каменистой тропинке через дубовые заросли поднимались до перевала, или, наконец, спускались по одной из тропинок вниз. Почти всегда мы выбирали ровную дорогу, менее утомительную, шли вдоль мачеры налево до уступа горы, отвесно спускавшегося вниз к долине. На этом уступе росло большое дерево, окруженное зеленым кустарником, залитым солнцем, а земля была покрыта мягким, как подушка, мхом. Мы садились у самого края выдававшегося над долиной уступа, недалеко от голубой скалы, с которой можно было как на ладони видеть весь Фонди, находившийся под нами, и сидели здесь целыми часами. Что мы там делали? Мне трудно ответить на этот вопрос. Розетта и Микеле бродили иногда по зарослям в поисках цикламенов, которых здесь бывает очень много осенью, и растут они густо, большие и красивые, возвышаясь своими ярко-розовыми венчиками над темным мхом. Розетта собирала букет, приносила его мне, а я, возвратившись домой, ставила цветы в стакан на столике в нашей комнате. Иногда же мы сидели и ничего не делали, просто смотрели на небо, на море, на долину и горы. Сказать по правде, я ничего не могу вспомнить об этих прогулках, потому что в них ничего особенного не было, кроме, конечно, рассуждений Микеле. Я помню его рассуждения, как помню его самого, потому что в его словах было для меня много нового, да и он сам был совершенно новым для меня человеком, с такими людьми, как он, я никогда в жизни не встречалась.

Мы были темные, а он прочел много книг и знал много вещей. Но у меня был жизненный опыт, которого ему недоставало, и теперь я думаю, что он со своими книгами и знаниями был вес же очень наивен, совершенно не знал жизни и обо многом имел совсем неправильные представления. Например, я помню одно из его рассуждений в один из первых же дней нашего знакомства.

- Ты, Чезира (Микеле обеих нас называл на ты, как и мы его), лавочница и заботишься только о своей лавке, но, к счастью, торговля не испортила тебя и ты осталась такой же, какой была в детстве.

- Кем я осталась? - спросила я его.

- Крестьянкой,- ответил он. Я сказала:

- Вот уж обрадовал... Крестьяне не знают ничего, кроме земли, не знакомы ни с чем, живут, как животные

Он засмеялся и ответил:

- Теперь это комплимент. Сегодня те, кто умеет читать и писать, те, что живут в городе и называются синьорами, они-то и есть настоящие невежды, дикари, некультурные люди... С ними больше ничего не сделаешь, а с вами, с крестьянами, все можно начать сначала.

Я не поняла и спросила:

- Что значит начать сначала?

- Ну, одним словом, сделать из вас новых людей. Я воскликнула:

- Сразу видно, что ты не знаешь крестьян, дорогой мой!.. С крестьянами ничего не сделаешь. Кто такие крестьяне? Это самые старые люди на земле. Как же ты сделаешь их новыми? Они были крестьянами еще до того, как появились люди в городах. Как есть крестьяне, так и будут крестьянами.

Микеле снисходительно покачал головой и ничего не сказал, а мне показалось, что он видел в крестьянах людей, какими крестьяне не были и никогда не станут, он видел их такими, какими он хотел, чтобы они были по известным одному ему причинам, а не такими, какими крестьяне были на самом деле.

Микеле отзывался хорошо только о крестьянах и рабочих, но мне казалось, что он не знает ни тех, ни других Однажды я ему сказала:

- Ты, вот, Микеле, говоришь о рабочих, а сам их не знаешь.

Он спросил:

- А ты знаешь?

- Ну, конечно,- ответила я,- ко мне в лавку приходит много рабочих.

- Каких рабочих?

- Всяких: кустари, лудильщики, каменщики, электромонтеры, столяры, всякий трудовой люд.

- И по-твоему, какие же они, рабочие? - спросил он насмешливо, как бы ожидая услышать от меня глупость

Я ответила:

- Не знаю, какие они, дорогой мой, для меня разницы нет... Такие же люди, как и все остальные... есть среди них и хорошие и плохие... Некоторые из них ленивы, другие прилежны, одни любят своих жен, другие бегают за уличными девками, некоторые пьют, другие играют в карты... Одним словом, всякие люди есть среди них, как среди синьоров и крестьян, среди служащих и всех других.

Тогда он сказал:

- Может быть, ты и права... Ты видишь в них людей, подобных всем другим людям, и ты права, что так смотришь на них... Если бы все так рассуждали, то есть видели бы в них людей и обращались с ними, как с людьми, то некоторые вещи вообще не случались бы и, может быть, нам не пришлось бы жить теперь здесь в Сант-Еуфемии.