Страница 74 из 75
— «Ни ангелам, ни смерти не предает себя всецело человек, кроме как через бессилие слабой воли своей». — Словно изнуренная величайшим усилием, она снова закрыла глаза, испустила долгий, дрожащий вздох — и прекратила существовать!
— Похоже, ей крышка, старина, — мягко произнес Крокетт, помогая мне подняться на ноги. — Что это она пробормотала, прежде чем перекинуться?
Трясясь всем телом, я повторил первопроходцу мысль Глэнвилла.
— И какого же черта это значит? — спросил он, сводя брови в недоумении.
Чудовищный шок — непосильные треволнения — страшные испытания долгого, мучительного дня успели заметно поколебать мое душевное равновесие. Нервы мои окончательно расстроились. Дрожащими пальцами обеих рук я распахнул на себе рубашку и отвечал голосом, который из хриплого испуганного шепота перешел в истерический вскрик:
— Как, вы не понимаете?! Ее свирепая, монструозная воля к жизни не подвластна и самой смерти! Однажды она восстанет из гроба, вернется жестоким призраком, облаченным в окровавленный саван, чтобы довести до конца взятую на себя чудовищную миссию отмщения.
— Эдди! — заговорил полковник. — В жизни не видал, чтоб у человека так мысли путались. Эта ваша дьяволица-сестра мертва, как гвоздь. Хватит трястись — никогда она не вернется, будет лежать, как все покойники, покуда последняя труба не протрубит. — И, обхватив своей мощной правой рукой меня за плечи, Крокетт добавил: — Пошли, старина. Не знаю, как вы, а я так чертовски рад, что с этим гадким делом покончено.
И с этими словами он повел меня прочь от безжизненного тела к мерцающим углям еще не погасшего костерка. Там я лежал без сна бок о бок с полковником, перебирая странные и чудовищные события, произошедшие за время его отлучки.
При первых лучах рассвета мы собрались нести хладный труп моей безумной, преступной сестры в полицию. В ясном свете зарождавшегося дня, когда мы устраивали тело в седле одолженного Крокеттом коня, я постиг, что полковник был и прав и не прав. Не Ленор страшился я, ибо она и впрямь была окончательно и безвозвратно мертва, — но воспоминание о ее кратком, страдальческом, жестоко деструктивном бытии не могло умереть. Уже тогда я понимал, что оно пребудет со мной навеки: печальная и угрюмая тень не перестанет преследовать меня — NEVERMORE!
Эпилог
Как я уже говорил, смерть моей сводной сестры, этой безумицы, скорбной тенью накрыла мою душу, но для жителей Балтимора, чей привычный покой был сотрясен серией кровавых убийств, завершение дела означало конец печали и тревоги.
Мой бесценный вклад в раскрытие дело, разумеется, произвел неизгладимое впечатление на представителей власти. В особенности капитан Расселл обрушил на меня и хвалу, и просьбу извинить его за то, что он — пусть недолго — подозревал во мне виновника этих преступлений. Аналитический метод, с помощью которого я распутал эту загадку, показался ему почти чудом, и среди служителей закона мои индуктивные способности быстро возвысились до легенды.
Но народная молва превозносила не столько меня, сколько полковника Крокетта, чья героическая фигура высилась в эпицентре этой драмы, — и надо признать, неисправимо тщеславный первопроходец отнюдь не старался как-то умерить эти восторги. В заявлении для прессы, которое он сделал, когда вернулся в город, полковник без капли смущения приписал успешное разрешение этого дела своим бесстрашным подвигам, хотя и не упустил отметить «великознательную» помощь своего «юного дружка Эдди По».
В данных обстоятельствах я не мог сердиться на полковника за преувеличенное раздувание собственной роли. Как бы то ни было, он несколько раз спасал мне жизнь, а после того, как Ганс Нойендорф с подручными похитили меня, избавил меня от участи ужаснее всяких слов. Более того, грубые восторги толпы, которых так явно добивался Крокетт, весили в моих глазах неизмеримо меньше, чем глубокое уважение, я бы даже сказал — смиренное почтение, которое я стяжал у знатоков юриспруденции.
Триумфальное разрешение дела не принесло, однако, полковнику тех политических выгод, на которые он рассчитывал.
К величайшему моему сожалению и удивлению, несмотря на широко распространившуюся в народе славу, в 1835 году Крокетт проиграл повторные выборы в Конгресс и был отстранен от политической жизни.
К тому времени и в моем положении произошла радикальная перемена. В августе 1835 года, через год с небольшим после экстраординарных событий, описанных на предыдущих страницах, я возвратился в Ричмонд, город моей юности, где мне предложили хорошо вознаграждаемую должность помощника редактора в журнале мистера Томаса Уайта «Южный литературный вестник». Месяц спустя сбылись самые пылкие мои молитвы, и брачные узы соединили нас с сестрицей. К середине октября мы оба и наша дражайшая, преданная Матушка поселились в красивом кирпичном здании пансиона, который добрая вдова по имени миссис Яррингтон держала на юго-восточном углу Бэнк-стрит и 11 — й улицы.
К столь существенным улучшениям моих финансов и домашнего устройства присоединился период редчайшего творческого вдохновения. Одно высказывание Крокетта о литературе показалось мне сверх ожидания ценным — я имею в виду его совет достигать коммерческого успеха, повествуя о собственном уникальном опыте, — и я написал ряд рассказов, основанных на тех событиях и ситуациях, которые мне только что довелось пережить: о жестоком убийстве хозяйки пансиона — о маскараде, на который является страшная маска Смерти, — о пыточной камере с бездонным колодцем — об изувеченном трупе, скрытом под половицами, и так далее.
Изменив некоторые детали подлинных эпизодов, дабы вместить их в строгие рамки жанра короткого рассказа, я произ вел на свет с полдюжины повестей, которые, по моему глубочайшему убеждению, составляли вершину моего писательского ремесла на тот момент.
В знак признания помощи, оказанной мне полковником, я отослал ему рукописную копию одного из рассказов вместе с письмом, извещавшим о моем недавнем бракосочетании. Ответ задержался, и я предполагал, что полковник либо не получил моего послания, либо, приведенный в отчаяние своим поражением на политическом поприще, счел за благо вовсе не отвечать.
Стоял прекрасный солнечный день — один из последних октябрьских деньков. Прошло уже более года с тех пор, как я в последний раз видел полковника. Сидя за письменным столом перед высоким окном второго этажа, откуда открывался вид на Капитолийскую площадь, я настолько углубился в очередной свой труд — сочинение о человеке, преследуемом таинственным двойником, — что далеко не сразу обратил внимание на необычное оживление у дверей пансиона.
Выглянув из окна, я даже вздрогнул от изумления. Там, на красивом вороном коне, высилась необычайно внушительная фигура в красочных одеяниях лесного охотника, сшитых из оленьей кожи. Я с первого взгляда признал своего былого товарища, Дэвида Крокетта, вокруг которого уже собралась огромная возбужденная толпа соседских ребятишек.
Я вскочил с места, сбежал вниз по ступенькам в гостиную, где Матушка, пристроившись на стуле возле окна, занималась шитьем и была полностью поглощена своей работой.
А на полу растянулась моя милая крошка-жена: уткнувшись носиком в лист бумаги и сжимая в руках карандаш, она рисовала очаровательное изображение играющего щенка, тихонько мурлыча песенку.
— Матушка! Сестрица! — вскричал я. — Идите скорее сюда! К нам пожаловал неожиданный — но всегда желанный — гость!
С восклицаниями удивления и любопытства мои дорогие немедленно оставили свои занятия, поднялись на ноги и вышли вслед за мной на крыльцо. С их уст посыпались радостные возгласы, едва они увидели первопроходца. Проложив себе путь сквозь болтливую стайку ребятишек, мы поспешно приблизились к нашему гостю. Я шел впереди, Матушка и сестрица следовали за мной по пятам.
— Как дела, напарник? — закричал Крокетт и улыбнулся во весь рот, завидев меня. — Ну и рад же я повидать вас снова! — Он проворно спешился и энергично потряс мне руку, а затем сосредоточился на моих спутницах.