Nevermore

— Именно эта задача и привела нас сюда! — вмешался полковник.

Выражение глубочайшего недоумения проступило на лице вдовы. Рот широко раскрылся, маленькие глазки расширились приблизительно до размеров гладких бусин из оникса, которые уроженцы древнего Шумера использовали в качестве магических талисманов.

— Что вы имеете в виду? — выдохнула она.

— Позвольте прояснить, — вызвался я и вкратце перечислил всю совокупность таинственных и тревожных обстоятельств, сопутствовавших смерти миссис Макриди, опустив лишь те страшные детали, которые причинили бы моей немолодой слушательнице напрасное удручение. Свой рассказ я завершил вопросом: — Заключен ли для вас в слове «NEVERMORE» какой-либо смысл?

Черты ее лица стянулись в гримасе напряженного размышления, и вдова с минуту молчала, прежде чем ответить:

— Ничего не приходит в голову.

Этот огорчительный, хотя и не вовсе непредвиденный ответ вызвал у меня протяжный вздох.

— И все-таки не пойму, — продолжала вдова, — каким образом все эти неприятности затрагивают меня.

— Более четверти века тому назад здесь, в Балтиморе, в театре на Фронт-стрит была поставлена величественная (хотя порой ее излишне утрируют на сцене) трагедия Уильяма Шекспира «Король Лир», и моя мать играла роль целомудренной Корделии. Ветхий, рассыпающийся на части обзор этого спектакля сохранился в числе драгоценнейших моих сокровищ. Изучая его, я с изумлением обнаружил, что все три жертвы, которые постигла столь страшная — столь немыслимая — участь, присутствовали на той давней премьере. — Я остановился на миг и выразительно посмотрел на вдову. — На этом представлении присутствовали и вы, и ваш покойный супруг.

— Но ведь это же только совпадение! — взвизгнула она.

— Может, и так, — вмешался Крокетт, — но лучше заранее принять меры.

— Принять меры? — переспросила миссис Никодемус. — Какие меры?

— Прежде всего, — заговорил я, — вы должны с чрезвычайной бдительностью относиться ко всем посетителям. Лишь самых близких знакомых следует допускать в дом до тех пор, пока не будет схвачен зачинщик всех этих бедствий.

Реакция вдовы на этот совет оказалась удивительной даже для этой особы: прикрыв пухлой ладошкой рот, она испустила негромкое фырканье, словно мне удалось отмочить остроту.

— Что тут такого забавного? — возмутился полковник.

— Через несколько дней, — с кокетливой улыбкой отвечала она, — более сотни моих близких и дальних знакомых соберутся в этом доме!

— Как? Почему? — Это неожиданное заявление окончательно сбило меня с толку.

— В субботу вечером состоится мой ежегодный маскарад.

— Отмените его! — решительно приказал я.

— Невозможно! — вскричала вдова. — Маскарад у Никодемусов празднуется каждый год на протяжении двух десятилетий. Не может быть, чтобы вы об этом не слышали.

Разумеется, хоть я и не подозревал, что срок очередного мероприятия так близок, каждый житель нашего города осведомлен о достославном карнавале, который справедливо относят к наиболее важным событиям светского сезона в Балтиморе.

— Черт меня побери! — взорвался Крокетт. — Напустить полный дом народу в масках — ничего глупее в жизни не придумаешь. Да вы просто напрашиваетесь на неприятности.

Этот упрек вынудил вдову на некоторое время погрузиться в раздумье, но озабоченное выражение лица вскоре сменилось радостным, как будто ее постигло внезапное озарение.

— Придумала! — воскликнула она и торжествующе захлопала в ладоши.

— Да? — спросил я, подавшись вперед.

— Вы оба придете на праздник со всеми остальными гостями, — весело пояснила вдова. Мы с полковником уставились на нее как громом пораженные, но она уверенно продолжала: — Вот видите? Идеальное решение! Нет нужды отменять праздник — я буду под вашей защитой. — И с широкой улыбкой добавила: — Какая беда может со мной приключиться, когда рядом будут два таких ангела-покровителя?

О заключительной части визита ничего интересного сообщить не могу. Тоби принес поднос с чаем и пирожными, мы с полковником отведали эти лакомства, причем наша хозяйка проглотила с полдюжины пирожных, прежде чем я справился с первым, продолжая при этом настаивать, что ее благополучие и самая жизнь зависят от нашего согласия присутствовать на маскараде. В конце концов мы уступили ее требованиям и, уточнив день и час, на который было назначено увеселение, поблагодарили за оказанное нам гостеприимство и откланялись.

К тому времени, как мы вышли на улицу, дождь прекратился, хотя небосвод оставался печальным и серым. Мы с Крокеттом сели в его коляску и поехали в сторону Эмити-стрит, занимая себя по дороге бессвязной беседой. Через двадцать минут мы подъехали к дому. Выходя из коляски, я перехватил взгляд полковника, направленный куда-то мне за спину. Я повернул голову и увидел, что его внимание привлек небольшой, но бросающийся в глаза предмет на ступенях моего скромного обиталища. То был почти круглый сверток, небрежно обмотанный коричневой бумагой и перевязанный грубой веревкой.

— Не припомню, чтоб эта штука была тут, когда я приехал за вами поутру, — сказал Крокетт, нахмурившись.

— Нет, ее не было, — согласился я, подымаясь по ступенькам. — Значит, доставили в наше отсутствие.

Присмотревшись к посылке, я убедился, что она и в самом деле предназначалась мне: толстым черным углем на обертке было выведено мое имя. И хотя оно состоит всего из двух букв, отправитель ухитрился допустить ошибку, поскольку адрес выглядел так: «М-р Э. А. Поэ, Эмити-стр».

Я наклонился и поднял небольшой сверток. Он оказался тяжелее, чем я ожидал, а внутри было что-то мягкое и податливое. Местами конверт был испещрен жирными бурыми пятнами. Что-то смутно, однако ощутимо неприятное было в этой посылке, что-то, вызвавшее инстинктивное отвращение в моей душе.

Я отнес посылку обратно к коляске и, положив ее на сиденье возле Крокетта, стал возиться с веревкой, затянутой с поистине дьявольской изобретательностью. Меня пробирала невольная дрожь. Присмотревшись к тому, как я мучаюсь с неподатливым узлом, полковник внезапно сказал:

— Позвольте мне, напарник!

Ухватившись обеими руками за веревку, он резко дернул, издав характерное уханье, и порвал ее надвое. Коричневая бумага развернулась, и я в ужасе и изумлении уставился на чудовищный, непостижимый предмет, представший моему взору.

— Старый Сэм! — вырвалось у полковника. Насколько я понимаю, так в Теннесси именуют дьявола.

То был аккуратно свернутый ремень из шкуры какого-то животного. Ухватившись за один конец этого омерзительного подарка, пограничный житель поднял его, развернув во всю длину — приблизительно два с половиной фута. Судя по цвету, плотности и состоянию кожи, лошадь, с которой ее сняли, страдала от жестокой чесотки. Приставшие изнутри к шкуре липкие частицы жира и тканей усиливали отталкивающее впечатление — этот кусок кожи словно только что содрали с мертвого или умирающего животного.

— Что, по-вашему, это означает, По? — спросил Крокетт, с гадливостью взирая на этот омерзительный предмет.

Я готов был откровенно признаться в полнейшем недоумении на этот счет, как вдруг заметил, что по своим размерам эта полоса кожи напоминает ремень для правки бритвы. Резкий вздох вырвался из моей груди.

— Расшифровали? — заинтересовал Крокетт, сощурив глаза и внимательно присматриваясь ко мне.

— Действительно, я сделал дедукцию и определил смысл этого омерзительного предмета, — печально отвечал я. — Он послан в напоминание о той угрозе, о которой вы сами поведали мне во время путешествия в обреченный дом Ашеров, — это весть от человека, который, по вашим словам, клялся «пустить мою шкуру на ремень для правки лезвия».

Какое-то время покоритель границы молча и глубоко озадаченно взирал на меня.

Потом его глаза и рот широко раскрылись, и он воскликнул:

— Это вы насчет того ядовитого пресмыкачего Нойендорфа! Разделайте меня на медвежьи отбивные, По, если вы не угодили прямо в яблочко!