Nevermore

И даже самые немыслимые его истории, как то, например, очевидно выдуманный от начала до конца эпизод с поимкой огромных размеров млекопитающего вида Procyon lotor (обычно известного как енот), которого Крокетт-де загипнотизировал, пристально глядя на него и ухмыляясь, покуда это существо не свалилось с вершины дерева, казались более-менее разумными по сравнению с рассказом, завершившим его выступление. Этим невероятным вымыслом полковник угостил нас под конец ужина в ответ на несколько дерзкие расспросы моей дражайшей сестрицы.

Простая, но вкусная трапеза, состоявшая из тушеной говядины, картофеля и овощей по сезону, была уже закончена, но мы оставались за столом, наслаждаясь последовавшими за едой напитками и сладостями, которые принес с собой наш гость. Как вдруг сестрица, внимавшая фантастическим похождениям полковника с выражением очаровательного (и весьма досаждавшего мне) восторга, опустила свой стакан молока на стол и воскликнула:

— Полковник Крокетт! Вы так дивно рассказываете о своих приключениях! Но кое о чем вы нам так и не рассказали: вы бывали когда-нибудь влюблены?

— Виргиния! — испуганно выдохнула Матушка, прикрывая ладонью рот. — Разве можно совать свой носик в такие дела?

— Все в порядке, миз Клемм, — со смешком успокоил ее полковник. — Не ругайте девочку. Вполне естественный вопрос. — И, одним глотком допив кофе, он поставил чашку на блюдце и с несколько торжественным выражением лица обернулся к сестрице. — Да, миз Виргинии, была одна девушка, в которую я влюбился так, что сердце подымалось и застревало у меня в глотке, ровно холодная картофелина, всякий раз, когда я думал о ней!

— Правда? — воскликнула Виргиния. — И что же дальше?

— Не мог же я всю жизнь чувствовать себя абсолюшенно не в своей тарелке, — продолжал Крокетт. — Пришлось подыскать способ вылечиться.

— Вылечиться от любви? — изумилась Виргиния.

— Да, мэм! Сногсшибенной силой елестричества.

Убедившись, что не только сестрица, но и Матушка с жадным любопытством взирают на него, пограничный житель скрестил руки на объемистой груди и продолжал:

— Видите ли, за несколько лет до того, когда я впервые побывал в городе Вашингтоне, слыхал я насчет одного страсть как умного доктора, который научился загонять елестричества в стеклянные бутылки, и случись у кого ревматизма или пляска святого Виста или еще какая хворь, старина док вливал ему прямо в глотку порцию елестричества, и чтоб мне треснуть, если тот не делался как новенький, точно с него кору содрали… Я присмотрелся, как это делается, и решил: если со мной что приключится, я тоже на себе эту штуку испытаю. Только бутылки — это не по мне, лучше, думаю, глотать это елестричества живьем, когда оно бьет из тучи во время грозы. Пил же я воду из Миссисипи безо всяких там стаканов, стало быть, думаю, и молнию заглочу прямиком с небес…

— Значитца, в эту пору я втрескался в девицу по имени Маргарет Боттс. Только гляну на эту крошку, и сердце у меня так и затрепыхается, точно утка в грязи. Но беда в том, что эта бойкая юная девица уже была помолвлена с другим парнем — провалиться мне, если вру!.. Старина Дэви не таков, чтоб чужое дерево облаивать. Сел я и поразмыслил хорошенько над этой ситуёвиной и нашел выход. Прикинул: глотну-ка я елестричества и избавлюсь от этой любви… Чтобы дело вышло, нужно было загнать молнию прямиком в моё сердце и вышибить из него любовь. Я выждал, пока однажды вечером не разыгралось самое что ни на есть окаянное ненастище.

— Тогда я вышел за город и встал там, широко разинув рот, чтобы елестричество попало вовнутрь и ударило мне в сердце и вылечило его. Так я простоял с часок, а потом вижу — летит молния, и подставил рот, и — бац! — она влетела прямо в глотку. Чтоб меня! Словно целое стадо бизонов запрыгало на моих кишках. Сердце завертелось внутри, как точильный камень, когда его паром крутит, а молния прошла насквозь и вылетела с другого конца, разодрав на мне штаны… Я еще две недели лечил ожоги, а глотка у меня стала такая горячая, что я пристрастился есть сырое мясо: оно успевало зажариться, прежде чем попадало в брюхо… Зато елестричество сделало свое дело, и с тех пор я никогда больше не влюблялся.

Хотя лично мне эта грубоватая «побасенка», с низменным и непристойным акцентом на процессах пищеварения, показалась малопригодной для застольной беседы, у Матушки и сестрицы она вызвала оживленный и даже, я бы сказал, несдержанный смех. Наконец, когда их приступ веселья отчасти улегся, наш гость подался вперед, звучно шлепнул себя по колену и заявил:

— А теперь, леди, хватит мне болтать, — и, в упор глянув на сестрину, добавил: — Миз Виргинни, если вы нам споете, я буду рад, точно пес о двух хвостах!

Сестрица взволнованно захлопала в ладоши.

— Ой, как хорошо! — закричала она. — Идемте! — И, порывисто вскочив со стула, первой устремилась прочь из кухни.

Крокетт, Матушка и я поднялись из-за стола и перешли в гостиную, где сестрица уже расположилась в центре комнаты. Крокетт опустился в единственное кресло у очага, а мы с Матушкой пристроились на диванчике. Едва мы заняли места, как сестрица, скрестив изящные тонкие руки на груди (ее дивное ангельское личико так и сияло от радости), возвестила о своем намерении открыть вечер легкой песенкой «По пути в Балтимор». Возведя глаза горе, она разомкнула уста и запела:

Веселая мелодия текла из белоснежного, точеных форм горлышка прелестной девицы, наполняя комнату звуками, едва ли ведомым земным ушам в подлунном мире, и жестокое напряжение моих нервов понемногу ослабевало. Столь успокоителен был эффект небесного голоса возлюбленной моей сестрицы, что всякий раз, когда я прислушивался к излетавшим из ее уст дивно гармоническим рапсодиям, неизменно они оказывали чудесно миротворное, если не прямо седативное воздействие на мою душу.

Едва завершив эту песенку и изящным реверансом приняв нашу овацию, сестрица тут же перешла к другой песне, а затем к следующей и к следующей — и так далее, пока не стало ясно, что нам предстоит прослушать весь ее музыкальный репертуар. Полковник Крокетт прихлопывал в ладоши и притопывал ногой в такт каждому ее номеру, и безупречное исполнение сестрицей таких известных произведений, как «Домой, дочка, домой», «Зеленая ива» и «Мальчишка мясника», привело мою душу в состояние, знакомое закоренелым курильщикам опия, кои, дойдя до предела в утолении своей порочной привычки, погружаются в глубокий и не вовсе нежеланный сон.

Не могу сказать, сколько времени я пребывал в этом подобии транса, как вдруг заметил — не звук, но отсутствие звука: сестрица прекратила петь!

К упоенным чувствам вернулась обычная проницательность, и я увидел, что ангельское создание остановилось в глубоком размышлении, приложив указательный палец к плотно сжатым губам, бледное чело избороздили морщины, взгляд потуплен долу. Наконец, она пожала плечиками, вздохнула и призналась:

— Больше ни одной песни не припомню!

— А как насчет «Девицы из Амстердама»? — подсказала сидевшая рядом со мной Матушка.

— Ах да! — вскричала обрадованная сестрица. — Я и забыла! — И, движением своей тонкой руки призывая мать, попросила: — Давай, Матушка! Споем вместе!

— Господи, да ни за что! — воскликнула добрая женщина, подчеркивая свой отказ быстрыми движениями руки.