Nevermore

Я пристально взглянул ему в глаза:

— Нет, капитан, я намереваюсь высказать иное — и гораздо более тревожное предположение!

— А именно, мистер По?

— Таинственное слово — точнее, некое граффито, — написано отнюдь не самой миссис Макриди!

Выражение, появившееся на лице капитана Расселла при этом моем заявлении, можно сравнить лишь с тем тупым выражением, которое проступает на морде быка, оглушенного перед смертью ударом молота. Глаза его широко раскрылись, челюсть отвисла, он словно утратил дар речи. Прошло несколько долгих мгновений, прежде чем он сумел выдавить из себя:

— И что привело вас к столь экстраординарному заключению?

— Как и всякий вывод, основанный на дедуктивном методе, — отвечал я с улыбкой, — мое заключение также покоится на тщательном наблюдении физических данных в совокупности с применением аналитических способностей.

Капитан все так же взирал на меня с недоумением и даже некоторым испугом, а потому я поспешил продолжить:

— Предположим, ради простоты аргументации, что умирающая женщина, невзирая на прискорбно тяжкую рану, сумела каким-то образом приподняться и, окунув пальцы в кровь, написать на стене имя своего убийцы. Поскольку обе ее руки никак не пострадали при нападении, было бы естественно предположить, что это действие она совершила той рукой, какой обычно пользовалась при письме… А после того, как вы совместное полковником Крокеттом покинули пансион, я продолжал исследовать кровавые следы на стене и отметил, что все буквы слегка наклонены вправо, что объяснимо лишь в том случае, если жертва была правшой. Внимательно изучив ее ладони, я отметил другой существенный факт, а именно: хотя кисти, запястья и ладони были забрызганы хлынувшей из разрезанной шеи кровью, на кончиках пальцев крови не было вовсе. Этот факт сам по себе указывал, что таинственное послание, со всей очевидностью выведенное чьим-то таинственным пальцем, не принадлежит самой вдове. Чтобы подкрепить свои выводы, я обратился к свидетелю, близко знакомому с миссис Макриди, и в ответ на прямой вопрос эта молодая женщина уведомила меня, что в повседневном быту миссис Макриди совершала всякую работу, от глажки и шитья до письма — левой рукой!

Я подождал, пока капитан оценит важность моего открытия. Последовала протяженная пауза, во время которой на лице полицейского сменялся ряд выражений — от полного недоумения и растерянности к робкому сомнению и, наконец, до решительного отказа верить. Покачав головой, капитан Расселл сказал:

— Да, мистер По, все это крайне загадочно, однако, должен вам сказать, все эти ваши, как их бишь, эмпирические наблюдения бледнеют на фоне очевидного и явного доказательства дикого и необузданного характера Нойендорфа. И я подразумеваю не только пугающую, ужасающую даже внешность этого человека, но и те страшные угрозы, которые он, как известно, рассыпал в адрес миссис Макриди. Не говоря уж об отчаянном сопротивлении, какое оказал при аресте…

— Готов согласиться, что внешность Нойендорфа имеет в себе мало привлекательного, — признал я, — однако мы не можем судить о виновности человека лишь по его угрюмому или отталкивающему виду. Что касается угроз, то они, хотя сами по себе и заслуживают порицания, не могут служить «неоспоримым доказательством» его вины. И даже его яростное сопротивление полковнику Крокетту можно истолковать в другую сторону — как взрыв возмущения со стороны ни в чем не повинного и подвергающегося насилию человека.

— До тех пор, пока невиновность его не будет установлена безо всякого сомнения, я буду считать его наиболее вероятным подозреваемым в этом деле, — упорствовал капитан. — При всем уважении к вашей проницательности, мистер По!

Подобное упрямство, хотя и весьма прискорбное, не представляло собой ничего неожиданного со стороны обычного служаки, каким был капитан Расселл. Пока я подыскивал достойный ответ, послышался звучный стук башмаков по деревянным доскам мола. Обернувшись к источнику этого шума, я увидел полковника Крокетта, приближавшегося к нам большими, уверенными шагами. Рядом с ним, переплетя свою правую руку с его левой, шествовала дерзкая девица, чьим соблазнам столь неосмотрительно поддался бравый охотник.

— Эй, Кротик! — окликнул он меня. — Заманили капитана Расселла посередь моря, чтобы капать ему на ушко?

Подобное наглое приветствие заслуживало по крайней мере достойной отповеди, но прежде чем я собрался с мыслями, капитан со смешком ответствовал:

— Нет-нет, наш друг мистер По не капает мне на ухо, полковник Крокетт, он прямо-таки заливает совершенно невероятные измышления!

— Так я и думал! — рассмеялся Крокетт, останавливаясь вплотную к нам. Через левую руку он перебросил куртку, сброшенную еще раньше, в разгар битвы с Нойендорфом.

— Рана повыше локтя была уже перевязана кружевным платочком с вышивкой, владелица которого, как я подозревал, опиралась теперь на его здоровую руку.

— Капитан, — продолжал Крокетт, протягивая полицейскому свою мясистую правую лапу, — я пришел попрощаться с вами. Мой новый друг мисс Мул-Леди…

— Муллени, — поправила его девица с приятной, хоть и несколько насильственной улыбкой.

Мисс Муллени любезно предложила познакомить меня с вашим замечательным городом. Я прямо-таки лопаюсь от нетерпения осмотреть музей мистера Пила[20] со всеми вашими прославленными консервированными египетскими мумиюми, про которых я столько слыхал!

Обменявшись сердечным рукопожатием с полицейским и дружески попрощавшись с нами обоими, покоритель границ двинулся прочь вместе со своей спутницей. Мгновением спустя капитан Расселл в очередной раз выразил мне глубочайшую признательность и благодарность и двинулся вслед за этой парочкой.

Однако, отойдя на несколько шагов, он приостановился и снова обернулся ко мне.

— Еще одно, мистер По! — сказал он. — Если кровавые знаки над изголовьем миссис Макриди не складываются в имя «Нойендорф», что же они, ради всего святого, обозначают?!

— Это самый насущный вопрос, — согласился я, — однако, к несчастью, в данный момент я не могу сколь-нибудь уверенно ответить на него.

— Ясно, — пробормотал капитан, слегка пренебрежительным тоном, словно подразумевая: «Я так и думал». И, церемонно прикоснувшись на прощание к своему головному убору, он развернулся на каблуках и удалился.

Я остался на пирсе в одиночестве. Чувства, охватившие меня, пока я стоял так, обдумывая все произошедшие за утро события, с трудом поддаются описанию, настолько смутные, настолько противоречивые эмоции овладели моей душой. То, что мне единственному удалось проследить определенный замысел и знаки в казавшихся на первый взгляд случайными отметинах на стене той комнаты, где произошло убийство, с одной стороны, служило источником живейшего удовлетворения, однако невозможность убедить капитана полиции в том, что зверски зарезанная женщина ни в коем случае не могла быть автором этого послания, наполняла мое сердце чувством глубочайшей фрустрации.

И вдруг совершенно иное — но столь же тревожное — чувство охватило меня. Мое одиночество было нарушено.

Кто-то — что-то — находилось прямо у меня за спиной, присматриваясь ко мне со столь ощутимой, столь яростной скрупулезностью, что я материально ощущал этот взгляд на своей спине.

Сердце затрепетало, леденящая дрожь пробежала по телу, невыносимая тревога завладела мной. Кто это — что это — за незримое присутствие рядом со мной, позади меня?

Медленно, мучительно медленно я обернулся лицом к скрывавшемуся от меня наблюдателю — замер — испуганный вздох вырвался из моей груди при виде большой темнокрылой чайки, созерцавшей меня с вершины массивного деревянного пилона!

Мгновением позже, не отрывая от меня сверхъестественно разумного взгляда, пернатая тварь широко раскрыла клюв и издала хриплый, жуткий клич, подобный зловещей и невнятной вести. О смысле этой вести я мог лишь догадываться, но, стоя на продуваемом всеми ветрами пирсе, всматриваясь в эту мрачную, неприятную с виду птицу, я почувствовал, как все фибры моего существа пронизывает глубокое и страшное предчувствие.

20

Чарльз Уилсон Пил (1741–1827) — американский художник и коллекционер, отрыл Музей естественной истории и живописи в Филадельфии, а его сын Рембрандт — Музей искусств в Балтиморе.