Страница 20 из 110
…Вечером в гостинице, собирая вещи, чтобы завтра утром отправляться обратно в Рио, слушаем по радио выпуск новостей. Почти весь он посвящен побегу трех американцев-контрабандистов. Похоже, событие это и впрямь разрастается в скандал национального масштаба.
Оказывается, у столичных пожарников на гауптвахте сидели не трое, а четверо янки. Четвертый бежать отказался: срок его отсидки подходил к концу, рисковать не имело смысла. Теперь он вдохновенно «колется», рассказывая следователям и репортерам сенсационные подробности о своих похождениях и подвигах своих улизнувших друзей.
Диктор радиостанции «Баия» вибрирующим от благородного негодования голосом пересказывает откровения Ральфа: еще в 1964 году за две тысячи долларов он «купил» какого-то чиновника Национального департамента геологоразведочных работ, который познакомил его — американца! — с секретными материалами о месторождениях стратегических минералов, а затем снабдил документацией, разрешающей их разработку. Лабораторные пробы Диал и его друзья направляли в лабораторию этого же департамента, а все результаты исследований и найденные образцы минералов вывозились в США. Вывозились благодаря подкупу бразильских таможенных и пограничных служб.
— Я завидую тебе, — говорит Виталий. — Я чувствую, что здесь пахнет, как минимум, «подвалом» в моей газете. Эх, если бы мне можно было продлить бразильскую визу еще недельки на две!..
«В последний раз, — читает диктор радио „Баия“, — Ральф Диал и его сообщники прибыли в Бразилию на собственном самолете „Аэрокомандер“ с бортовым номером „аче-6208-икс“ и, получив в Сан-Пауло разрешение на полеты внутри страны, отправились в Анаполис, где обосновались на аэродроме, принадлежащем местной пресвитерианской миссии. Есть все основания полагать, что эта миссия тоже занимается незаконной разведкой и контрабандой стратегического сырья из Бразилии в Соединенные Штаты…»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Ноев ковчег «Сан-Жорже»
В доме «Сервантес» на Копакабане мы смогли прожить только один год. Прошел он в непрерывных страданиях. Днем — от визга автомобильных тормозов на перекрестке, а по ночам — от еще более пронзительного визга, рвавшегося из «Дон Хуана», «Бакара» и «Тропикалии» на первом этаже «Сервантеса». Каждое из этих заведений ковало прибыль методом строгой сдельщины и поэтому было кровно заинтересовано в том, чтобы именно к нему, а не к соседям, заглянул подвыпивший турист, желающий культурно развлечься и интеллигентно отдохнуть. Бредущего без руля и без ветрил по вечерней Копакабане искателя немудреных ночных радостей надо было убедить, что именно в «Тропикалии» ему уготован самый горячий прием, что только здесь его ожидают самые жизнерадостные и полностью лишенные предрассудков ночные подруги. И поскольку убеждать его нужно было еще на дальних подступах к «Тропикалии», самыми убедительными аргументами были децибелы и киловатты аппаратуры, старания ударников и колоратуры вокалистов, опять же помноженные на децибелы аппаратуры.
Творческий спор трех соседствующих в нашем безответном «Сервантесе» очагов ночного отдыха разгорался около полуночи, достигал апогея к трем часам ночи и затихал где-то около пяти утра. Ни привыкнуть к нему, ни изолироваться от него было невозможно.
Поэтому мы с громадным трудом дожили, точнее сказать — дострадали до окончания срока первого годичного контракта, подписанного мной и доной Терезиньей, после чего я сообщил ей о глубоком сожалении, которое охватывает меня при мысли, что не смогу впредь пользоваться ее гостеприимным апартаментом.
Дона Терезинья искренне огорчилась: в поисках нового жильца ей теперь предстояли внеплановые хлопоты, которые должны были отвлечь ее от радостей и волнений бурной, как она говорила, «социальной жизни». Но расстались мы друзьями. А спустя несколько дней мне удалось подыскать квартиру в квартале Ботафого. Подальше от океана, но поближе к центру города. Главным ее достоинством была двухкилометровая дистанция, отделявшая теперь нас от ночных радостей Копакабаны.
В длинном двенадцатиэтажном здании, покрытом розовой штукатуркой и окрещенном звучным именем «Сан-Жорже», мы были единственными иностранцами, если не считать обитавшую на нашем же одиннадцатом этаже чету португальцев: худую, вечно больную, молчаливую портниху Марию-Фернанду и ее такого же неприметного и вежливого супруга Жозе Лопеша, работавшего метрдотелем в ресторанчике «Леме». Это был тихий и скромный человек, носивший на себе печать своей профессии. Мария-Фернанда и Жозе весьма гармонично вписывались в пестрый мир «Сан-Жорже», где люд жил разночинный, небогатый, с трудом удерживавшийся на какой-то промежуточной ступеньке от среднего достатка к стыдливой бедности. Это, впрочем, не относилось к сеньору Перейра — владельцу небольшой, но процветавшей туристической конторы. Он владел квартирой на самом верхнем, двенадцатом этаже, и мне казалось, что это обстоятельство служило для него каким-то дополнительным престижным фактором, позволяющим поглядывать свысока на своих менее преуспевающих соседей. Впрочем, я ни в коем случае не хотел бы, чтобы у кого-либо из читателей сложилось представление о сеньоре Перейре как о человеке высокомерном. Наоборот, молодцеватый, подтянутый, всегда с неизменной черной «бабочкой» под накрахмаленным белоснежным воротничком рубашки, он источал флюиды благожелательности, добродушия и оптимизма. Его выбритое до синевы лицо постоянно сохраняло профессиональную улыбку чиновника, распявшего себя на кресте сервиса. Впрочем, улыбка улыбке — рознь… Если в улыбке метрдотеля Жозе Лопеша читалось стремление извиниться за сам факт своего существования на земле, то сеньор Перейра одарял мир улыбкой человека, знающего себе цену. Но улыбка эта была вместе с тем и глубоко демократичной. Сеньор Перейра одинаково сердечно приветствовал и сильных мира сего, и страждущих, жаждущих, обездоленных. И тех, кто зависел от него самого, и тех, от кого зависел он сам. И негритенка, который заправлял его «шевроле» на соседней с нашим домом бензоколонке «Шелл», а затем, добросовестно отрабатывая чаевые, усердно протирал чистое ветровое стекло машины грязной тряпкой. И американских туристов, входивших к нему в контору с намерением заказать увеселительную экскурсию по ночной Копакабане или поездку в Амазонию. Думаю, что именно у них, у своих американских клиентов, сеньор Перейра позаимствовал это умение источать оптимизм и радушие.
Я знал только одного человека, имевшего в своем арсенале такую же несмываемую и лучезарную улыбку: это был сеу Жоаким с шестого этажа, работавший в политической полиции ДОПС. Сразу же поясню, что обращение «сеу» является модификацией слова «сеньор». «Сеу» употребляется, когда вы имеете дело с людьми уже вам знакомыми. Оно не носит сугубо официального характера обращения «сеньор», принятого в контактах с незнакомыми или официальными лицами, а содержит иногда некоторый оттенок подобострастия. Что было вполне закономерно в общении с улыбающимся «сеу Жоакимом» из ДОПСа.
Я так много говорю об улыбках Жозе Лопеша, сеньора Перейры и сеу Жоакима, что может сложиться ошибочное впечатление, будто «Сан-Жорже» был населен только людьми улыбающимися. Это не совсем так, хотя вообще-то бразильцы по натуре своей люди веселые, оптимистично настроенные, умеющие и любящие улыбаться, смеяться, а иногда и хохотать. Но способность эта проявляется чаще и охотнее всего у тех, кто не обременен мелочными заботами о хлебе насущном, чего никак нельзя было сказать о подавляющем большинстве обитателей «Сан-Жорже».
В доме нашем, как я уже упомянул, было двенадцать этажей, на каждом — полтора десятка квартир, и поэтому при всем желании невозможно рассказать обо всех пассажирах этого удивительного Ноева ковчега, пришвартовавшегося на вечную стоянку близ пляжа Ботафого и сумевшего собрать в своих каютах чуть ли не все самые типические компоненты удивительного человеческого коктейля, именуемого словом «Рио». Кстати, Рио — эта интимно-ласкательная форма от Рио-де-Жанейро, столь широко употребима, что за пять лет жизни в стране я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь из бразильцев назвал этот город его полным именем. Все и всегда говорят только: Рио.