Банк страха

— Дай, я посмотрю, — попросила Лина. Она взглянула на то место, куда указывала Ранда, и увидела широкую полосу засохшего осадка, темную и непроницаемую. Она покачала головой. — Я знаю, что это означает. Чернота означает несчастье.

— Иногда да. Она может означать несчастный случай или горе. Но может быть и так, что она заслоняет настоящий узор. Поэтому не беспокойся. Я не думаю, что здесь несчастный случай. Может быть, и хороший.

— Ты слишком стараешься говорить приятное. А что после черноты?

— Это тоже в общем-то странно. Потом все чисто. Никогда не видала такого рисунка. Такая чернота — а потом ничего. — Она показала чашку Лине. После темной полосы стенка чашки — примерно на половину всей ее окружности — была совершенно чистой, словно кофе по этой стороне вообще не стекал.

— О Господи. Что же это значит?

— Не знаю. Но думаю, что это хорошо. Это долгий, долгий период без всяких проблем после всей этой черноты. Видишь? Ты как будто прорвалась сквозь тучи в чистое небо. Вот что это, видимо, означает.

— Продолжай. Скажи мне правду, Ранда. Что еще это может означать?

— Я точно не знаю. Разные люди разбирают узоры по-разному.

— Что это означает? — Голос Лины повысился почти до крика.

— Кое-кто может прочитать это по-другому, но я бы не стала им верить. Ты все же хочешь, чтобы я сказала?

— Да.

— О’кей. Иногда такое большое чистое пространство после такой черноты означает, что какой-то человек попадает на небеса. В рай. В абсолютную чистоту.

— То есть умирает.

— Да, умирает.

— Кто этот человек? Это я?

— Может быть, ты. Или кто-то, кого ты любишь. Но говорю тебе, Лина, я не считаю, что здесь говорится именно так. Я думаю, что здесь, после трудного времени, когда люди смотрели на тебя, а потом произошла неразбериха, ты будешь счастлива долго-долго. Абсолютное счастье.

— Don’t worry, be happy![11] — беспечно пропел Тони. Ему стало скучно. Ему хотелось вернуться на кушетку и позабавиться с подружкой.

— Правильно. Be happy! — повторила Ранда.

— Ну, ладно, — проговорила Лина, — мне пора.

— Я провожу тебя до двери, — сказала Ранда, беря подругу за руку. Лина шла медленно и неуверенно, приостанавливаясь на каждом шагу. Когда они вышли в холл, Ранда прикрыла дверь, чтобы Тони ничего не слышал.

— А теперь послушай меня, — тихо сказала она. — Забудь про всю эту историю с гаданием. Это все чушь и предрассудки. Я не знаю, чем ты расстроена, но могу сказать одно: ты слишком волнуешься по поводу работы. В последние дни ты выглядишь ужасно. Ты понимаешь? Ужасно. Говорят, профессор Саркис на днях ругал тебя за что-то. Это правда?

Лина кивнула.

— Пусть профессор Саркис поцелует меня в задницу. Слышишь? В задницу!

Лина постаралась засмеяться, но у нее получился лишь громкий выдох.

— Серьезно, голубушка, если ты позволишь Хаммуду и его ребятам за тебя взяться, они тебя с ума сведут. Они абсолютные психи. Так что не бери в голову. Что они могут тебе сделать самого плохого? Выгнать, правильно? Здесь же не Багдад, у них нет армии, и единственное, что они делают, — это всех пугают. У тебя же нет родственников в Ираке?

— Есть, — сказала Лина. — Один человек. Тетка.

— Ой, извини. Ты мне никогда не говорила. Но поверь мне, они ей ничего не сделают. У них есть гораздо более серьезные заботы. Так что черт с ними, говорю тебе. Пусть сами играют в свои игры. Конечно, надо брать у них деньги, но не давать им тебя изводить. Я права?

— Я молилась сегодня, — сказала Лина.

— Ты — что делала? — Как и большинство других молодых знакомых Лины, как христиан, так и мусульман, Ранда была откровенно светским человеком. Религия мешала бы им приятно проводить время. Только фанатики могут распевать «Маки вали илла Али» («Нет правителя кроме Али») и отрубать людям руки за воровство.

— Я молилась, — повторила Лина.

Ранда тряхнула головой. Ее подруге было еще хуже, чем она думала.

— Тебе дать валиум? У меня есть лишний.

— Нет, — ответила Лина, — я в порядке.

— Не давай им тебя изводить, — повторила Ранда. — Помни: страх — вот и все, на чем они играют. А теперь иди и выспись хорошенько.

Лина кивнула. Ранда была права. Но она не была уверена, что такими бодрыми словами можно провести Дурной глаз.

Глава 12

Вечером Сэм Хофман позвонил принцу Джалалу бин Абдель-Рахману. Он решил, что это ему наказание за сегодняшнюю ошибку с Линой, и за другую ошибку, еще раньше, с поваром-филиппинцем, и за много-много ошибок, которые он совершил за все эти годы, пытаясь доказать, что он вовсе не такой эгоистичный и безответственный человек, каким его считал этот саудовский принц. К счастью, Джалал на этой неделе был в Лондоне, и он, конечно, рад был бы снова увидеться с Сэмом спустя столько лет, и почему бы не сегодня же вечером? Если арабы и умели делать что-нибудь лучше, чем разжигать вражду, так это прекращать ее — прощать, забывать и обниматься. Положив трубку, Сэм почти физически почувствовал на своей щеке острую бородку Джалала, целующего его и приветствующего вновь в компании людей разумных.

Принц Джалал жил в огромном доме времен регентства[12] на Гайд-Парк-сквер. Архитектор сохранил для принца в целости кремовый фасад здания — с его совершенными пропорциями, дорической колоннадой и многооконным фронтоном в неоклассическом стиле Роберта Адама — и удалил всю начинку, оставив лишь оболочку. Внутри элегантной и строгой коробки принц соорудил себе современный дворец наслаждений — плод воображения, воспитанного на многочисленных журналах «Плейбой», которыми увлекался принц, будучи студентом в штате Колорадо. В подвальном помещении находился домашний бассейн с толстыми стеклянными стенами, наподобие аквариума — принц любил наблюдать, как его гости резвятся в воде. На следующем этаже были корт для сквоша и гимнастический зал, а рядом с ними — игровая комната, где стояли автоматы с пинболом и видеоиграми и разменный автомат, выдававший двадцатипятицентовики без опускания доллара. Следующие два этажа представляли собой обычный дом богатого человека: строгая гостиная и столовая, спальни, кабинеты, буфеты, салоны. А еще выше располагалась основная достопримечательность дома — двухэтажный храм наслаждений, предназначенный исключительно для секса. Там стояли кровати в окружении зеркал; была комната для кино в голливудском стиле с удобными креслами и диван-кроватью; в одной маленькой комнате принц даже поставил старый автомобиль, чтобы доставлять себе удовольствие сношаться со своими юными гостьями на его заднем сиденье, как он это практиковал в Колорадо.

Хофман приехал после десяти часов, помня о том, что именно в этот час дом Джалала начинал оживать. Англичанин-телохранитель — вежливый и почтительный, но явно способный попасть между глаз с пятидесяти ярдов — открыл ему дверь и провел через «хомут» — детектор металла. У саудовских принцев вошло в моду нанимать в качестве слуг и камердинеров бывших унтер-офицеров, например из воздушно-десантных войск. Они платили им такую же зарплату, а кроме того, эти ребята пользовались обильными остатками еды и женщинами.

Джалал ожидал Хофмана в своем чертоге на четвертом этаже. Выглядел он точно таким, каким его когда-то запомнил Хофман, — тщательно ухоженным и оттого жутковатым. Его кожа имела кремово-коричневый оттенок, ни пятнышка, ни морщинки. Борода у него была как на картине Сера — каждый волосок словно нарисован отдельно, со своим особым оттенком. Глаза большие и мутные — результат многолетних развлечений и потребления наркотиков, но тело все еще подтянутое и хорошо тренированное ежедневными упражнениями в гимнастическом зале. На нем были тонкие льняные шаровары, шелковая рубашка, которая на женщине называлась бы блузой, и кашемировый пиджак, сшитый настолько превосходно, что сидел на нем как влитой. Хофман протянул руку, но Джалал заключил его в объятия.

11

«Не волнуйся, будь счастлив!» — припев из модного шлягера.

12

Т.е. постройки первой трети XIX века.