Убить мертвых

— Вы должны убить их. У вас есть сила. Вас тут много, — с горечью сказала она, не совсем понимая, откуда эта горечь и о чем она вообще говорит. — Или вы, или он. Он весьма искусен в своем ремесле. Я видела его за работой. Я знаю.

Этот человек, герцог, правил Тиулотефом каждую ночь. Когда Сидди шла топиться, он уже много веков возвращался сюда. Она потупилась. За ее спиной были только вода и пепел.

— Убейте его, — повторила Сидди.

Когда солнце скрылось, и мертвый город начал возвращаться из небытия, он выглядел немного не так, как прошлой ночью. Каменные мостовые были не столь реальны. Вершины башен казались сотканными из дымки, а черепичные крыши — окутанными озерным туманом. Конечно, озеро тоже вернулось, заполнило берега и каналы, словно раны земли истекали водой, как кровью. Но даже озеро было не совсем то, что прежде — казалось, поздние летние сумерки покрыли его коркой светящегося, неподвижного льда. Миаль замечал эти изменения почти с нетерпением. Ему было легко — все оказалось лишь глупым фарсом. Он, живой, но оторванный от тела дух, стоял посреди призрачного города. На одном его плече висел музыкальный инструмент — настоящий, деревянный — а другим плечом Миаль подпирал стену призрачного дома, которая тоже казалась вполне настоящей. В подобных обстоятельствах оставалось одно из двух: либо безумие, либо надменное безразличие. Темперамент менестреля сам собой выбрал последнее. Так что он стоял, прислонившись к стене, смотрел на процессию, текущую по улицам внизу, и даже развлекался, подмечая контрапункты мелодий, которые выводили колокола и хор. Но подыграть им он почему-то так и не решился.

На стене напротив были коряво нацарапаны какие-то слова. Поскольку познания Миаля в грамоте были весьма ограничены, он не стал переживать из-за того, что не может прочитать надпись. Потом он сообразил, что вряд ли ее смог бы прочитать хоть кто-нибудь, ибо слова были написаны как в зеркальном отражении, задом наперед.

Он ждал Парла Дро. Сперва — с беззаботной уверенностью, за которой прятал смутную тревогу. Спустя полчаса — с беспокойством, за которым скрывались тревога, злость и непонятно откуда взявшаяся тоска.

Миаль был не вполне уверен, зачем вдруг потребовал, чтобы Парл Дро явился в Тиулотеф. То, что он сам заявил тогда — ради доказательств — было лишь красивыми и пустыми словесами. Какие доказательства, кому они нужны? Нет, Миаль понимал, что высосал этот аргумент из пальца. С того самого дня, когда они познакомились (если это можно было так назвать), менестрель чувствовал, что его будто что-то притягивает к Парлу Дро — так или иначе. Это дурацкое притяжение раздражало Миаля, и тому было множество причин. Во-первых, потому, что он знал за собой нездоровую тягу ко всему небезопасному. Во-вторых, он оправдывал свой поход тем, что хочет сложить песню о Гисте Мортуа. Но когда им завладела эта идея? Действительно ли он задумал это прежде, чем попытался ограбить охотника за призраками в том горном селении? Теперь Миалю казалось, что он ощутил зов судьбы, который заставил его перейти горы и спуститься в деревню, всего четырьмя или пятью днями раньше, чем туда прихромал Парл Дро. Этот зов судьбы был отвратителен и противоестествен, ибо привел менестреля не только на встречу с Дро, но и к открытию, что его инструмент — не мистическое прибежище вдохновения, а лишь издевательская выходка, погремушка деревенского шута. Совпадения, которые обрушивались на голову Миаля в последнее время, начали надоедать ему. Его судьба и судьба Дро, а в придачу к ним судьба Сидди Собан, казалось, сплелись в клубок.

Тем временем с праздничным шествием внизу произошло что-то необычное, чего прежде не случалось. Миаль, задумавшись, давно отвлекся от его созерцания, но теперь припомнил, что, кажется, процессия остановилась, а теперь развернулась, словно река потекла вспять...

— Любуешься?

Как всегда, Миаль чуть не упал от неожиданности. Он волчком развернулся на месте — и завопил от досады и облегчения. Под одним из желтых фонарей стоял Парл Дро, по-прежнему невозмутимый и неподвижный, будто статуя. Как и утром на холме, он возник рядом совершенно неожиданно, ничем не выдав своего приближения.

— Ты что, стараешься довести меня до разрыва сердца? — возмутился Миаль.

— Тут и стараться нечего. Это слишком легко.

— Ладно. Ты все-таки явился.

— Я здесь. И что мы теперь будем делать?

— Я... я не знаю, — пробормотал Миаль. — Наверное, просто подождем. Вот-вот случится нечто.

— Да, что-то должно произойти, — Дро смотрел вниз, туда, где бурлило растревоженное шествие. — Ты понимаешь, что твои способности чувствовать запредельное, зачаточные и неразвитые, подталкивают тебя в самую гущу неприятностей?

— О, не говори мне об этом.

— Боюсь, именно это я тебе только что и сказал.

Толпа поднималась вверх по бульвару. Миалю она напомнила стадо овец, и он хрипло рассмеялся. Граф-герцог Тиулотефа и его омерзительная свита шли сюда, иллюзорные или нет, опасные или нет, но безусловно — источник неприятностей.

По пути шествие миновало гостиницу, где Миаль провел ночь с Сидди. Может быть, это имело какое-то значение. Он заметил вывеску, торчащую между карнизами немного ниже по склону холма. Хотя отсюда менестрель не мог разглядеть ее, он знал — девица по-прежнему держит единорога, а рыцарь в кольчуге по-прежнему отсекает зверю голову. Символ кастрации? Или прости знамение? Миаль снова обернулся к Дро.

— Думаю, Сидди идет сюда вместе с ними. Если так, она наверняка кое-что сообщила их правителю о тебе и твоем роде занятий. Ты сказал, что Тиулотеф слаб, но до какой степени он слаб? Они могут убить тебя или нет?

— Не смогли бы, если бы я, как ты, явился сюда бестелесным духом — я так и собирался поступить с самого начала. Но ты же сам отговаривал меня от продолжения моей бренной жизни, не так ли?

— Мне жаль. Я думал... ты говорил...

— Они не убивают. Больше не убивают всех подряд — для этого у них не хватит ни сил, ни воли. Но если речь идет об изгоняющем духов... Ненависть к охотникам столь же глубоко пустила корни в неупокоенных душах, как страх перед призраками пустил корни в душах большинства живых людей.

Миаль кое-как отогнал тошноту — наверное, воображаемую — и сказал:

— Тогда спасайся. Убегай.

— Убегать? Ты забыл, что я калека, — сказал Парл Дро с преувеличенной учтивостью в голосе.

— Тогда хромай отсюда! Я их задержу.

— Каким образом? Будешь стоять на голове? Или станешь петь с ними хором?

— Что-нибудь придумаю. Они же не могут причинить мне вред. Не могут, ведь так?

— Наверное, нет. Но я не стал бы этого обещать в сложившемся положении.

— Я знаю, что в глубине души ты жаждешь собственной смерти, — холодно сказал Миаль. — Как всякий убийца. Но не потакай своему желанию здесь и сейчас. Уходи.

— А ты тем временем храбро сразишь всех призраков. Этим и кончится.

— Уходи!

— Тебе случалось бороться с неупокоенными?

— Да ты уйдешь или...

Дро стоял, будто великий император прошлого, глядя, как поток смерти огибает дома, струится по тесным улочкам, течет вверх по лестницам. Миаль кричал на него, потом уговаривал, потом и вовсе отбросил попытки найти общий язык. Он тоже стал смотреть, как толпа приближается к ним, смотрел с замиранием сердца, которого у него теперь не было, смотрел, пока малиновые облачения жрецов не возникли прямо перед ним и охотником. Жрецы, хор, даже экипажи как-то умудрились добраться до них. Потом толпа раздалась, пропуская каре всадников в кольчугах.

Миаль смотрел сквозь них. Не в буквальном смысле, поскольку призраки Тиулотефа предстали перед ними непрозрачными — их бестелесность проявлялась иначе, более коварно. Но взгляд менестреля скользил по ним, как по всякой чужой толпе, пока не нашел единственное знакомое лицо и не остановился на нем. Лицо Сидди.

Белая, словно колдовской цветок, она сидела на лошади, которую вел под уздцы человек в кольчуге. Лицо воина было совершенно невыразительно, будто чистый лист бумаги, на котором забыли нарисовать чувства и характер. Все лица были такими. Кроме Сидди.