Страница 31 из 44
– Пошел вон, слизняк, и чтобы духу твоего здесь не было! А когда вернется с заседания Сената муж, я все ему расскажу.
– И наживешь себе кучу неприятностей, – рассмеялся ей в лицо негодяй. – У тебя отвратительная репутация, домина Мессалина, а я предан патрону до мозга костей, и Клавдий об этом очень хорошо осведомлен. Как ты думаешь, кому он поверит: тебе или мне, если я скажу, что ты домогалась моей любви, но я остался предан хозяину, и тогда ты из мести решила меня оболгать. Подумай, куколка, ты вроде бы девочка неглупая.
И тогда, размахнувшись, Мессалина так ударила его по ухмыляющемуся лицу, что у Палланта дернулась голова, и по холеной щеке расплылось красное пятно.
– Мы еще посчитаемся, домина Мессалина, – склонил он в легком поклоне голову, собираясь откланяться. – У меня хорошая память.
– Жду не дождусь, червяк, – прошипела она ему вслед, и едва сдерживаемые слезы ярости брызнули из ее глаз.
* * *
Последний удар Мессалине нанес Калигула. Ободрав налогоплательщиков до костей и распродав все имущество своих предков, он придумал новый способ достать денег, от которого ахнул даже привыкший к его выходкам Рим.
Посовещавшись с Цезонией, он приказал оборудовать во дворце… лупанар, где лучшие женщины города, независимо от знатности своего происхождения должны были отдаваться за плату всем, у кого есть деньги.
Когда Клавдий, трясясь от страха, заявил жене, что на следующий день ей следует идти во дворец, исполнять изобретенную Гаем Цезарем повинность, она не только не вцепилась ему в лицо, чего трусоватый супруг боялся больше всего, а, прислонившись к колонне, поддерживающей свод атриума, долго хохотала, так что из глаз потекли слезы.
Ради чего она столько времени изображала из себя порядочную матрону? Ради чего сидела взаперти, ожидая появления ребенка? Ради чего хранила верность этому ничтожеству, отправляющему ее отдаваться другим мужчинам? Боги, должно быть, обхохотались, глядя на ее потуги стать приличной женщиной!
Нет, она больше не будет глупой гусыней и не станет хранить верность этому жалкому ничтожеству, готовому ради спасения своей шкуры подложить ее под первого встречного, у которого окажется несколько сестерциев.
– Ты меня ненавидишь? – заикаясь, спросил Клавдий, испуганно глядя на заливающуюся смехом супругу.
– Что ты, дорогой! – искренне изумилась Мессалина. – Наоборот, я тебе очень благодарна. Ты даже не представляешь, как! Но у меня к тебе будет встречная просьба: я хочу, чтобы ты не вмешивался в мои дела. А я, в свою очередь, буду всегда готова поддержать тебя, как сегодня, в трудную минуту и никогда ни слова не скажу о твоих любовницах.
– Каких любовницах? – изумился Клавдий, свято уверенный, что о его маленьких шалостях никому не известно.
– Сам знаешь, – отрезала Мессалина, постаравшись смягчить резкость тона обольстительной улыбкой.
* * *
На следующий день супруга Клавдия появилась в палатинском лупанаре одной из первых и оставалась там столько, насколько хватило сил. Ей, затворнице клавдиевого особняка, было приятно почувствовать, что ее тело даже после родов может возбуждать мужчин, ощутить свою власть над ними. Словно Цирцея, превращала она их в свиней, и те даже похрюкивали от удовольствия, а Мессалина, войдя в азарт, меняла их одного за другим. В ней снова проснулась тяга к плотским удовольствиям, и молодая женщина с головой кинулась в омут продажной любви. Плохо было только, что от многих партнеров отвратительно пахло, да и с фантазией у них было плохо. Привыкшей к утонченным ласкам женщине примитивные торговцы и солдаты успели быстро надоесть. Ну, ничего, придется потерпеть, но зато теперь она обязательно заведет себе любовника, и пусть Клавдий скажет хоть слово против! Войдя в раж, она не сразу заметила стоявшего неподалеку Калигулу, наблюдавшего вместе с префектом претория за работой своего «предприятия».
– Эй, красотка, – помахал он ей, – а ты молодец! Еще немного, и догонишь Сциллу!
Мессалина оскорбленно вздернула нос: да как он посмел равнять ее, патрицианку, с какой-то жрицей любви! Она в этом деле лучшая, это должны признать все.
– А что, Гай Цезарь, – вдруг предложила она, тряхнув разметавшимися по плечам волосами, – если я одолею Сциллу? Что скажешь тогда?
– А что ты хочешь?
– Уйти отсюда. Я слишком хороша, чтобы отдаваться всяким неумехам.
– Идет! – после некоторого раздумья согласился император. – Завтра вечером я жду вас обеих. Сабин, пошли за Сциллой и озаботься подбором мужчин. Сколько тебе надо?
– Ну, не знаю, – замялась Мессалина, не ожидавшая подобного вопроса. – Пусть Сцилла назовет свое число, а мое будет вдвое больше.
– Чтоб меня ларвы замучили! – восхищенно выдохнул Калигула. – Договорились! Но смотри, лучше б тебе не хвастаться, а то ведь я могу тебя заставить выполнить свое обещание сполна, даже если ты будешь полутрупом.
– Сцилла твоя будет полутрупом, а не я, – огрызнулась Мессалина, уверенная, что раззадоренный Калигула спустит ей сейчас с рук то, за что бы в другом случае отправил в Маммертинскую тюрьму. – Сейчас же я пойду отдыхать, если не возражаешь.
И Калигула не сказал ни слова, когда она покинула пропахший человеческими выделениями лупанар, омерзительный везде: и в облезлой комнатушке, и в императорском дворце.
* * *
Когда Клавдий услышал о споре, его чуть удар не хватил, но Мессалина каким-то чудом сумела его убедить, что лучше помучиться один раз, чем каждый день выставлять себя на потеху всяким морякам и торгашам. В конце концов, его положение во дворце не было ли той же проституцией, только нравственной, а не физической? Поломавшись для порядка, Клавдий признал ее правоту и, скрепя сердце, сам проводил супругу на Палатин, где ее уже ждали Калигула с Цезонией, несколько человек из их ближайшего окружения и томно поглядывавшая на императора Сцилла, нежданно-негаданно удостоившаяся чести попасть во дворец. Чуть в стороне стояли лавки, на которых расселось несколько десятков крепких мужчин, при виде которых Мессалине стало нехорошо. Но это чувство страха быстро прошло, и она, кивнув головой, одним движением сбросила тунику, показывая, что готова начать соревнование. Сцилла последовала ее примеру.
Обе претендентки на победу оказались достойными противницами, и только к утру Сцилла, наконец, сдалась, закатив под лоб от усталости глаза.
– Двадцать пять! – возвестил ее секундант, показывая служанкам, чтобы те оттащили в сторону бесчувственное тело.
– Может, уже достаточно? – пискнул Клавдий, заглядывая в холодные глаза племянника. – У Мессалины мужчин больше!
– Пусть отрабатывает до конца, – усмехнулся тот, не отводя глаз от совокуплявшейся перед ним пары.
– Да-да, нечего было хвастаться! – поддержала принцепса его супруга.
* * *
Мессалина выполнила свое обязательство, и когда потрясенный ее неутомимостью секундант выкрикнул «Пятьдесят!», она с трудом поднялась и позволила мужу увезти себя домой.
Гай Цезарь тоже выполнил свое обещание: ее больше ни разу не звали на Палатин развлекать почтенную публику.
Часть 3 Клавдий
В воздухе уже давно что-то витало. Что-то не передаваемое словами, словно стоишь на краю обрыва и ждешь, что вот-вот тебя толкнут в спину. Даже Сатурналии прошли без традиционного веселья. Вроде бы и гладиаторские бои были, и театры работали, и в Большом цирке шли гонки колесниц, но все было как-то не так, словно все веселились по обязанности, а не по зову сердца. В доме Клавдия, как и во всех римских домах, к столу подали традиционного поросенка, слуги получили причитающиеся им подарки, но даже они были какие-то пришибленные. Все ждали перемен, но никому и в голову не могло прийти, что они уже не за горами. По городу ползли слухи один страшнее другого, то статуя Юпитера в Олимпии разразилась страшным хохотом, то сам принцепс, при принесении жертвы, забрызгался кровью фламинго. Астрологи и жрецы наперебой предвещали Гаю Цезарю скорую смерть.