Героиня мира

Он возмутился. С тех пор как выпал снег, он с каждым днем становился все вспыльчивей; он не мог не чувствовать собственного бессилия, события зажали его в тиски, и все мы вызывали в нем раздражение.

— Как можно оскорбить отказом этих великодушных дам, — вопрошал он, — моих же соотечественниц, отрекшихся от унаследованного при рождении из верности любимым. (Он тоже не отнес меня к числу облаченных в доспехи самоотверженности.)

Я сказала, что дамы унижают меня. Я не посмела сказать большего.

Он возразил на это, говоря, будто аристократам присуща подобная манера поведения. Я молода и ниже их по происхождению. Не стоит рассчитывать, что меня примут как свою. Похоже, его взбесило, что я вынудила его заговорить об этом вслух и, хуже всего, признать это.

Во время перепалки Мельм поднес нам обугленные косточки дичи и какие-то жидковатые овощи. Руки у него сильно пострадали от холода, три пальца оказались в бинтах, но все же он так и светился довольством, хоть и не видел той, к кому обращался хозяин. (Никто не поминал ни о гадалке, ни об исчезнувших припасах. Я подумала, что тут кроется что-то подозрительное, не иначе.)

Кир Гурц беспокойно метался по сложенной из одеял постели. С того времени, как лег снег, он перестал находить применение моему телу. Каждый из нас терзался собственными заботами, и я не понимаю, как нам удалось заснуть, но по прошествии некоторого времени это произошло. Один раз я проснулась и услышала, как он громко храпит, чего почти никогда не случалось в черном доме. Он похудел на зимней диете отступающих войск. Глаза его покраснели, взгляд погрустнел.

Если я не хочу лишиться его покровительства, мне необходимо уберечь его от Драхриса. Однако я начала в недоумении задаваться вопросом: как же я позволила ему увезти меня из города? Неужели я не могла убежать и спрятаться? Мне не к кому было обратиться, это верно, и все же с помощью документов, которые передала мне Илайива, я, наверное, сумела бы доказать, что теперь этот дом принадлежит мне. Неужели это показалось мне таким затруднительным и невыполнимым делом? И я допустила, чтобы посторонние люди увезли меня в чужую империю, где живут мои враги, сочтя подобную перспективу менее дикой?

На следующее утро мой тюремщик Мельм явился, чтобы опять препроводить меня к экипажу принцессы Драхриса.

Я отправилась было с ним, но остановилась среди белого мира и разбросанных по нему людей и чахлых огней — там, где рубили на мясо зарезанную лошадь.

Он не видел меня.

— Давай же, идем, — сказал он.

— Не пойду, — сказала я. Безумный мятежный порыв подхлестнул меня. — Найдите мне место в телеге.

— Места нет, — сказал он, разговор с кем-то несуществующим явно пришелся ему не по вкусу.

— Значит, я пойду пешком.

— Ты замерзнешь. — Он сплюнул.

— Уж лучше замерзнуть, чем сидеть с… сидеть в этом экипаже.

Он упорно не смотрел на меня.

— Должно быть, у тебя имеются свои соображения на этот счет, — тем не менее ядовито заметил он. — Ну и мерзни, маленькая шлюха.

И на этом он оставил меня. Никогда еще не выказывал он своей злобной ненависти так явно. Казалось, разбилось все, что еще осталось на свете.

Итак, я отправилась пешком.

Откуда мне было знать, может, этот поход окажется испытанием на стойкость, и в сравнении с другим вариантом он казался предпочтительнее. На самом деле, стоило однажды сделать выбор, как вопрос об иной возможности — об экипаже — отпал сам собой. И все же, идти пешком…

Вначале я заняла место среди фургонов с багажом и офицерских походных кухонь, которые тоже отправились в дорогу. Белый волнистый путь простерся перед нами; вдалеке, в нескольких милях от нас, к нему подступали леса с огромными заснеженными соснами. Ветер стих; если бы этого не случилось, мне вряд ли удалось бы отправиться пешком. Потому что ветер наносил раны, как клинок. Он мог ослепить и убить. Я видела, как он вершит свое дело.

Повсюду вдоль дороги все еще сидели возле одиноких вялых костров люди, остановившиеся на привал. Полосы запекшейся крови испещрили снег: похоже, на заре было принято решение забить всех лошадей. Зрелище это не затрагивало меня, если только я случайно не натыкалась на мертвую голову. Такое произошло лишь дважды; первый раз я чуть не рухнула на землю, а на второй — меня охватил жуткий приступ рыданий. Но я продолжала ковылять дальше, и вскоре когти холода снова привели меня в чувство, и я вспомнила о своем положении.

Когда вереница повозок с багажом намного опередила меня, а дорога стала гладкой и скользкой как стекло, я начала часто падать. Тогда я научилась передвигаться иначе, мелко семеня ногами. Время от времени с приближением кавалерийского отряда мне приходилось уступать дорогу, меня заносило, я поскальзывалась и в поисках спасения хваталась за деревья, обдирая руки. Потом меня стали нагонять группы пехотинцев, копьеносцев и барабанщиков; они проходили мимо, не шагая, а скорее волоча ноги. Одни поддерживали тех, кто ослаб. Другие тащились сами по себе. Человек с прекрасным, звенящим, словно бронза, голосом пел; его товарищи шепотом сказали, что он не в своем уме. Мне не удалось понять слов этой кронианской песни, а может быть, он нес какую-нибудь тарабарщину.

Около полудня мимо меня проехала телега со страшными, похожими на трупы людьми. Кожа у всех побагровела, у каждого недоставало руки или ноги. Казалось, глаза их ничего не видят.

Никто не замечал меня. Привычка Мельма передалась всем.

Холод. Я поняла, что никогда еще по-настоящему с ним не сталкивалась. Вначале он казался всего-навсего невыносимым. Из глаз струились слезы, воздух ножом резал легкие. Зимние сапоги оказались мне малы, а я и не замечала до сих пор. Я перестала чувствовать под собой ноги и воображала, будто они отвалятся, как у тех обреченных на смерть бедняг, что сидели в телеге. Меховая шуба свинцовой тяжестью давила на меня, я закоченела под ней.

Возможно — несомненно — прошло три-четыре часа. Я не имею представления, каким образом мне удалось продержаться на ногах так долго. В памяти остался провал — либо я провела какое-то время без движения, либо земля сама несла меня вперед. Но состояние мое усугубилось. Руки под перчатками потрескались и начали кровоточить. Отчаянная боль простреливала ноги, от бесчувственных лодыжек до коленей, до бедер, и сжимала желудок. Мне казалось, будто среди снежной белизны расцветают то темно-зеленые кляксы, то едко-красные завихрения. У меня раскалывалась голова, словно ее сжимал тесный стальной шлем. Похоже, мне придется умереть, если я не смогу куда-нибудь деться, оказаться в другом месте.

Заслышав крик, я подняла безучастный взгляд. Какие-то фургоны сбились в кучу возле дороги. На прогалине меж сосен разводили костер. А впереди земля изгибалась уступом и уходила вниз, — взору открывалось бесформенное, ничем не ограниченное небо.

Подойдя поближе, я увидела, что внизу, среди раскинувшихся на многие мили снегов и лесов, продолжается движение и черные фигурки людей и повозок с трудом пробираются вперед и становятся все меньше, бессмысленней и ужасней, а вдалеке, за много миль от них, на горизонте виднеется грязное пятно. Я стала приглядываться к нему, и оно постепенно изменялось под моим взглядом, но мне не удалось выстроить из него что-либо осмысленное. Подсознательно я пришла к убеждению, что скорей всего это Золи, мифический город, в который мы должны были прибыть давным-давно, а может, еще нескоро, этого было не вычислить.

Затем я повернулась к костру, который заботливо поддерживали. Я надеялась, что никто меня не прогонит. Но, чтобы приблизиться к костру, потребовались определенные усилия. Я не смогла подойти очень близко — тепло яростно обжигало кожу, но при этом я не согрелась до конца. Закутанный в тряпье и мех человек с огромной медной фляжкой обходил всех по очереди, и каждый отпивал по глотку; наконец он добрался до меня и молча протянул мне фляжку. Я тоже отхлебнула жгучей жидкости. Теперь меня обдало палящим огнем изнутри, но все, что находилось между кожей и внутренностями, так и осталось неоттаявшим льдом.