Страница 30 из 148
Почти все инженеры в точности повторяют эти слова. От них, однако, не следует отмахиваться как от пустой фразы, просто нужно толковать их в определенном контексте. Для Логинова вступление в партию подтверждало, что старая жизнь осталась позади. Тем самым он заключил с большевиками пакт, предусматривавший, что он будет сражаться за них, а партия, со своей стороны, позаботится о нем. На данном фундаменте он строил всю свою будущую карьеру В этом смысле вступление в партию действительно стало в его жизни поворотным пунктом.
До революции Логинов сталкивался с трудностями в поисках своего места в жизни, в армии же, где он служил до 1923 г., почувствовал свою востребованность, ощутил, что его воспринимают всерьез. Среди сплошь неграмотных солдат он выделялся умением читать и писать и быстро продвинулся — от политинструктора до комиссара по снабжению стрелковой бригады, затем стал комиссаром. Он участвовал в подавлении крестьянских восстаний в Пензенской губернии, воевал против «банд Антонова, Серова, Сарафанкина и других»{445}. В результате он оказался связанным с партией не только на бумаге, но и в известной степени скрепил союз с большевиками кровью.
Н.З. Поздняк также описывает революцию как поворотный момент в своей жизни, правда, не сразу дает ей безоговорочно положительную оценку: «Гражданская война в это время продолжалась. Мы ничего толком не знали о положении в стране. Но нетерпеливо ждали прихода Красной Армии. Зимой 1918-1920 гг. Агайманы были заняты кавалерией Красного казачества под командой В.М. Примакова. Радости не было конца, хотя в моей жизни изменений не произошло»{446}. Он проводит различие между политическими переменами, которые однозначно приветствовал, и своим личным положением, которое менялось лишь постепенно, а поначалу даже ухудшилось. Во время Гражданской войны умерли его отец и два брата. Он остался один с младшим братишкой. Братишку принял к себе дядя, враждебно относившийся к самому Поздняку, а последнему пришлось отправиться в Каховку и наняться в батраки. «Кулак», как Поздняк с полным основанием называл своего хозяина Назара Пизныка, заставлял его работать с раннего утра до позднего вечера, бранил и грозил кнутом. Теплую одежду, получаемую от хозяина зимой, надо было отрабатывать летом. Во время голода в начале 1920-х гг. мучитель услал Поздняка в отдаленное и глухое место, но тот, несмотря на снег и лед, сумел вернуться назад. Когда новое правительство урегулировало, наконец, оплату батраков и Поздняк впервые получил в качестве вознаграждения лошадь и мешок зерна, дядя немедленно забрал все это себе{447}
Поздняк то упрекает большевиков за равнодушие к его личной судьбе, то занимается самокритикой: дескать, прежде всего следовало самому научиться вести себя как подобает коммунисту[9]. С одной стороны, он восхищается советской властью: «Октябрьская революция принесла с собой гуманизм: при штурме Зимнего дворца каждая капля крови имела значение для того, чтобы отсрочить победу, если только в результате этого можно было спасти человеческую жизнь»{448}. С другой стороны, сетует, что красноармейцев не заботило его положение угнетенного батрака, они даже сами гоняли его с поручениями и заставляли чистить сапоги, когда останавливались в Агайманах. К возмущению Поздняка, «кулаки» сумели скрыть от красноармейцев свои бесчестные поступки. Его хозяин Назар заявил, что взял в дом сироту из любви к ближнему, и добился благодаря этому мягкого отношения к себе солдат{449}. Однако Поздняк не хочет взваливать ответственность за это на большевиков, он пишет: «Наконец установилась Советская власть, но она была занята более важными делами, и мы все еще оставались батраками, глупыми и неопытными»{450}.
Наконец, Поздняка, как и Логинова, охватила жажда деятельности. В марте 1920 г. в возрасте 14 лет он вместе с несколькими лошадьми, которых украл у хозяина, присоединился к Литовскому батальону Красной армии. Поздняк участвовал в боях против армии Врангеля под Севастополем, доставлял патроны к линии фронта и вывозил раненых. В результате взрыва его ранило в ногу, и, оставшись на поле боя, он попал в плен к белым. После выздоровления белые заставляли его работать на строительстве оборонительных сооружений, пока ему не удалось бежать. Об отсутствии у него четких ориентиров говорит то обстоятельство, что он не нашел иного выхода, кроме как вернуться к своему «кулаку» и дожидаться лучших времен{451}. По прошествии пяти лет батрачество Поздняка закончилось 1 октября 1924 г.; впервые он получил вознаграждение в советских деньгах{452}. Но внезапно наступившая свобода страшила его: «Я был волен идти куда угодно. Вместе с тем было страшно и беспокойно, так как меня нигде и никто не ждал. Никому я не был нужен»{453}.
Поначалу он вновь отправился на рынок рабочей силы в Каховку и провел несколько дней в землянке, не зная, куда податься. Он понятия не имел ни о комсомоле, ни об украинских комитетах бедноты (комнезамах). В конце концов, он опять вернулся в родное село Агарьманы и снял на заработанные деньги комнату у одного крестьянина.
Поздняк и Логинов описывают встречу с революцией и Гражданской войной как жизненно важный опыт. Учитывая беды, перенесенные прежде, и драматизм наступивших событий, подчеркнутое значение этого поворотного пункта ни в коем случае не кажется преувеличенным. Различие между Логиновым и Поздняком заключается в том, что первый не позволил новой ситуации сбить себя с толку, тогда как второй на некоторое время полностью утратил ориентацию. В глазах Поздняка его положение противоречило надеждам, которые он возлагал на новых властителей. Если Логинов демонстрирует однозначную и бесспорную приверженность большевикам, то Поздняк показывает, что ему пришлось преодолеть много ступеней, чтобы приблизиться к своим новым защитникам. Несмотря на это различие, оба — люди, в буквальном смысле слова «выслужившиеся» из низов благодаря партии. Логинова в 1923 г. уволили из армии: «Основной причиной было то, что армия переходила на мирное положение. Для армии требовались квалифицированные, хорошо подготовленные командиры и политработники. Я прекрасно понимал, что моих знаний для дальнейшей работы в армии было недостаточно… Я же был молод, у меня еще все впереди. Нужно было учиться. Помню, что при заполнении анкеты для получения партбилета в 1919 г. я почему-то в соответствующей главе написал о желании получить агрономическое образование»{454}.
Логинов уже здесь подчеркивает, что ощущал недостаток у себя знаний и стремился получить высшее образование, но поначалу, как и ранее, полностью предоставил себя в распоряжение партии. В 1922 г» во время войны, он познакомился со своей женой Ф.И. Лобановой» которая работала в библиотеке политотдела армии и изучала медицину в Саратовском университете. Он поехал за ней в Саратов, пришел к секретарю губкома, и тот предложил ему подать заявление на должность университетского секретаря по студенческим делам. Таким образом, Логинов оказался в центре борьбы между старой аполитичной профессурой и коммунистами за преобладающее положение в университете. Так же как для Поздняка само собой разумелось, что его хозяин — «кулак», Логинов не сомневался в наличии «чуждых элементов», которых следовало «ликвидировать» или «вычищать». Ему удалось, с гордостью пишет он, убедить старого беспартийного директора в том, что он как нельзя лучше подходит для занятия вакантной должности{455}. Во время первых больших чисток в вузах, проводившихся в 1924 г., он действовал в качестве председателя комиссии по чистке на юридическом факультете: «Когда комиссия по чистке закончила свою работу, оказалось, что 40% студентов нужно было исключить… Следует отметить, что провинциальные вузы действительно были весьма засорены не только чуждыми, но и враждебными элементами. Это поручение партии было очень ответственное… Ожидались даже организованные антисоветские выступления. На стенах помещений университета, особенно в уборных, появились надписи с угрозами в адрес членов комиссии по чистке. Немало таких угроз было и в мой адрес»{456}. Логинов сражался на передовой за дело партии не только в университете. Партийные поручения вновь и вновь отодвигали на задний план изучение юриспруденции, ради которого он и записался в университет. В 1923 г. после Гамбургского восстания ожидали революцию в Германии и предполагали послать войска на границу, городской военком пригрозил призвать и Логинова. Этого призыва он избежал, зато в 1924 г. был мобилизован на партийную работу в деревне. Логинов дает понять, что хотя он целиком и полностью поддерживал меры партии, но не забывал и о собственных интересах и пытался их отстаивать. Однако саратовская парторганизация не приняла во внимание его личные желания: «Я просил учесть, что я студент, жена моя тоже студентка, у нас только что появился ребенок, просил изменить решение, но все мои доводы успеха не имели… В сентябре меня вызвали в Губком партии и сообщили, что я должен выехать в г. Аткарск для участия в работах Уездной партийной конференции… Единственное, — мне пообещали, — что годика через два, когда наладишь дело, которое тебе поручаем, тогда вернем тебя обратно, чтобы мог закончить образование»{457}. В Аткарске, находящемся в 90 км от Саратова, Логинова избрали в уездный комитет партии, и он полтора года проработал заведующим отделом пропаганды и агитации. Он создал сеть лекторов, выступавших с докладами и отвечавши на вопросы слушателей о том, как при коммунизме будет обстоять дело с налогами, семьей, наследством и т. д. Он так хорошо выполняв свою задачу, что его пригласили в губком на должность ответственного инструктора отдела пропаганды и агитации. Хотя Логинов считал проведенное в Аткарске время «интересным» и пишет, что сохранил «хорошие воспоминания» о своей работе, в 1926 г. он вое. пользовался первой же возможностью, чтобы освободиться от этих обязанностей и завершить образование{458}. Он достаточно послужил партии — пять лет в армии, год в университете в качестве выразителя ее интересов и еще два года пропагандистом в деревне. Теперь, наконец, его желание — непременно учиться — удовлетворили.
9
Его внутренняя позиция очень сильно напоминает противоречивость сознания рабочего Степана Подлубного, недовольного тем, что он еще не понимает правильно новую политику. См.: Tagebuch aus Moskau, 1931-1939 / hg. J. Hellbeck. Munchen, 1996.