Страница 18 из 31
Витька нахмурился и серьёзно сказал:
— Деду надо инвентарь к весне готовить, а он с вашей пушкой возится.
Стёпка исподлобья посмотрел на Витьку и процедил сквозь зубы:
— Не очень-то задавайся. Подумаешь, какой указчик нашёлся.
Витька встал, одёрнул рубаху, посмотрел на ходики.
— Топайте домой. Болтологию мне с вами некогда разводить. У меня во сколько работы, — и Витька выразительно провёл пальцем по шее. — С начала войны дела запущены. Как ушёл счетовод на фронт, никто ими не занимался. А мне надо всё в две недели выправить. Вот так-то. — И он протянул им руку. Стёпка с Митькой осторожно пожали Витькину руку и, взяв бревно, выволокли его на улицу.
— Постойте! — окликнул их Витька.
Ребята остановились и почтительно замерли.
— Когда будете испытывать пушку, не забудьте позвать меня. Понятно?
— Ладно, — неохотно отозвался Стёпка.
— Я вас больше не задерживаю, — Витька взобрался на стул, обхватил руками голову, сделал вид, что глубоко задумался.
Локоть помог Стёпке дотащить бревно до самого дома. Всю дорогу они молчали, подавленные величием Витьки Выковыренного. Свалив на крыльце бревно, ребята посидели и стали прощаться.
— А из Витьки, наверное, неплохой счетовод получится, — сказал Локоть.
Стёпка мрачно усмехнулся.
— Цыплят по осени считают.
— И рисует он здорово!
— Задаётся ещё здоровее. Ну, да мы его проучим! — решительно заявил Стёпка.
— Конечно, проучим, — согласился с ним Митька.
— Ну, будь здоров. Мы-то уж с гобои дружбы терять не станем, — Стёпка похлопал приятеля по плечу и крепко сжал руку. — Завтра с утра будем колёса делать. Смотри не задерживайся.
— Ладно, — сказал Митька и поплёлся домой.
Если б не зима, Митька ни за что бы не пошёл в избу. Где-нибудь на сеновале переночевал бы. Он знал, что побег из дому не пройдёт так даром.
В отличие от Стёпкиной матери, которая воспитывала сына ремнём, Елизавета Максимовна читала Митьке длинные и нудные нотации, потом ставила на два часа в угол и на весь день запирала в сундук валенки с полушубком. Это для Митьки было в сто раз хуже порки.
«Стёпке благодать. Вытянут два раза ремнём — и свободен, — позавидовал Митька товарищу. — А мне опять лекции. Как только открою дверь, так сразу и начнёт: «Чадо ты, чадо непутёвое. Становись в угол, чадо», — передразнил Митька Елизавету Максимовну. — И всё из-за кого? Из-за Нюшки. Какая бы у меня расчудесная житуха была, если бы не Нюшка. И зачем только она народилась. Ни у кого из ребят нет Нюшек, только у меня. Разнесчастный я человек!»
Митьке так стало жалко себя и такой ненавистной показалась ему жизнь, что он подумал: «А не умереть ли мне? Лягу на снег и замёрзну. Вот уж тогда наплачутся». Мысль о смерти показалась Митьке отрадной. Он даже стал высматривать местечко, где бы поудобней лечь и замёрзнуть. Однако удобного местечка не нашлось, и он отложил эту затею на другой раз.
Митька не заметил, как ноги сами притащили его к дому. Окна были ярко освещены.
«Интересно, зачем это мама сегодня вместо коптилки лампу жжёт. А может, у нас гости. Вот было б хорошо! При гостях она не станет меня пилить и ставить в угол…»
Митька залез на завалинку и прилип к окну. Но как он ни всматривался, так ничего и не увидел. Двойные рамы промёрзли насквозь и заплыли льдом.
Митька спрыгнул с завалинки, потоптался около крыльца и толкнул дверь.
Каково же было удивление Митьки, когда он увидел бабку Любу. Она сидела около люльки и показывала пальцами Нюшке «козу». Елизавета Максимовна собирала на стол ужин.
— Баду, баду, — говорила бабка Люба и делала вид, что хочет забодать Нюшку.
Нюшка, разинув беззубый рот, дрыгала ножками и пыталась ухватить бабкин палец. Около печки стоял окованный железными полосами сундук.
«Неужели бабка жить у нас будет? Наверное. Зачем же тогда сундук притащили». Митька чуть не запрыгал от радости. И только огромном силой воли сдержал себя. Он чинно разделся: то есть пальто с шапкой повесил на гвоздь, поплевал на ладони, пригладил волосы, вежливо поздоровался, потом сел за стол и, как Витька-счетовод, побарабанил пальцами.
— Что это ты такой сегодня тихий? — спросила Елизавета Максимовна. — Или заболел?
— Здоров, как бык, — ответил Митька и одним глазом покосился на бабку Любу. — Она жить у нас будет?
— Будет.
— Долго?
Елизавета Максимовна с удивлением посмотрела на Митьку.
— А ты разве не хочешь, чтоб бабушка Люба жила у нас?
Дальше сдерживать радость у Митьки не хватило сил.
— Конечно, хочу! — воскликнул он. — Что мне, жалко? Пусть живёт и… — чуть не выпалил: «нянчится с Нюшкой», но вовремя прикусил язык и сказал совсем не то, что думал: — Одной-то ей жить не сладко.
— И за Нюшкой присмотрит. А то из тебя нянька никудышная, — сказала Елизавета Максимовна.
— Совсем никудышная! — горячо заверил Митька.
Сели ужинать. Митька, как только мог, ухаживал за бабкой Любой: подкладывал ей хлеб, отдал свой кусок мяса и рассказал, как он ездил на станцию, как познакомился с ленинградскими ребятами, про соль, про пушку. Рассказ у него получился длинный-предлинный. Бабка Люба половину не поняла, а половину не расслышала. Она погладила Митькины волосы и сказала:
— А малец-то у тебя, Елизаветушка, говорун.
— Болтушка. Не знаю, в кого такой уродился, — сказала Елизавета Максимовна.
— В папу, — заявил Митька.
Елизавета Максимовна грустно улыбнулась.
— Из Кирилла, бывало, слова клещами не вытянешь. — И вздохнула: — Что-то давно от него писем нет.
— Я спрашивал у почтальона. Он сказал, что пишет, — сообщил Митька.
После ужина Елизавета Максимовна объявила:
— На печке будет спать бабушка Люба, там потеплее, а ты, Митя, будешь спать вместе со мной на кровати.
Митька теперь готов был спать хоть под кроватью.
Бабка Люба забралась на печку, Митька нырнул под одеяло. Елизавета Максимовна, покормив Нюшку, села за стол и стала писать.
— Письмо? — спросил Митька.
— Спи и не мешай, — сердито сказала мать.
Митька закутался с головой в одеяло и попытался уснуть, но не спалось. На печке похрапывала бабка Люба, Елизавета Максимовна скрипела пером и что-то про себя шептала. Митька, высунув голову из-под одеяла, следил за ней. Чуть склонив набок голову, она писала. Свет лампы падал на её лицо, худенькое, бледное, с очень чёрными узкими бровями. Со всего лица на лоб сбежались морщины. Митька впервые увидел, что мать-то у него хрупкая и болезненная, а не такая сильная и здоровая, как он думал. Ему стало до слёз жалко её. «А что, если она умрёт», — с ужасом подумал Митька. Елизавета Максимовна перестала писать, задумалась, лицо её побледнело, стало как у покойницы. Глаза широко раскрылись, уставились в одну точку. Митька от страха вскочил.
— Мамка! — закричал он.
Мать вздрогнула и сердито спросила:
— Ты чего орёшь?
— А ты чего так смотришь?
Елизавета Максимовна не ответила, и перо опять забегало по бумаге. Митька завернулся в одеяло, зажмурил глаза и стал считать: раз, два, три… — досчитав до сорока, сбился и начал снова. Но не спалось, хоть лопни.
— А правда, что Витька Выковыренный будет счетоводом? — спросил Митька.
— Правда.
— Я тоже хочу работать.
— Будешь и ты работать, — как эхо ответила мать.
Митька оживился.
— Кем?
— Навоз возить.
Митька оскорбился:
— Он счетоводом, а я навоз!
Елизавета Максимовна подняла голову, нахмурилась и грозно спросила:
— Ты будешь спать в конце концов? Или я…
Митька нырнул под одеяло, закутался с головой, подтянул колени к подбородку и не заметил, как уснул. И снилось ему всю ночь, как он возит в поле навоз.
Он возит, а Витька Выковыренный стоит посреди поля с огромными канцелярскими счётами и отшвыривает костяшки: «раз воз, два воз, три воз», — сто возов насчитал — и всё мало.