Страница 47 из 76
Вот это и запомнилось от первого свидания. А сколько их потом было!
Дальше — больше, началось какое-то сумасшествие: самоволки, побеги через забор, по чердакам в спортивном костюме, цирковые трюки с попаданием обратно в казарму, хитрость, храбрость, отчаянность, лишь бы увидеться хоть мельком.
Надюхе тоже круто приходилось. Отец строгий, на слово суровый, не позволял гулять допоздна. Чего уж только она не придумывала: и дежурства в дружине, и сверхурочные работы, и какие-то собрания в комсомольском штабе. Но как ни прятались, пришлось раскрыться. Надя устала, да и ему тоже нелегко было: перебрал всю норму нарядов вне очереди, в конце концов вызвал его замполит, побеседовал по-отечески и пригрозил, что напишет родителям. А кому интересно, чтобы на него прикатила такая "телега". Пришлось стиснуть сердце в кулак, видеться только по воскресеньям, и то, если давали увольнительную, но, правда, после беседы с замполитом никаких задержек с увольнительными не стало: поняли, что дело серьёзное, не рядовой флирт — любовь!
Ну и родители поняли, тоже перестали зажимать, куда денешься, коли родная дочь по парню слезами исходит — вызнали у неё тайну, к себе его пригласили. Так и попал он к ним впервые в дом. И ничего, нашли и общий язык, и взаимопонимание, и даже понравились друг другу.
Отец её Кондратий Васильевич выставил ради знакомства бутылку "экстры". Мать Ольга Трофимовна закатила обед, как на праздник: вареньями разными, пирожными, конфетами угощала. После обеда Кондратий Васильевич отослал женщин "погулять", а сам прямо, без околичностей, с твёрдостью, понравившейся Сергею, завёл разговоры про жизненные планы молодёжи. И когда услышал такой же прямой и ясный ответ, сказал, что даст на первое время, после выхода Сергея с армейской службы, одну из двух имеющихся комнат — временно, потому что у Нади есть младшая сестрёнка Люба, которая растёт и которой нужна будет площадь. Сергей сказал, что не намерен сидеть на шее у родителей, а будет работать и через работу добиваться собственной квартиры. Кондратий Васильевич, одобряя его, похлопал по плечу и сказал "молодец". Сергей тогда воспарил от такой сдержанной похвалы, как будто его похвалил сам министр обороны.
Поженились сразу, как только Сергея демобилизовали. Три года прожили в маленькой, десятиметровой комнатке у родителей Надюхи. Люба спала на раскладушке в большой комнате у телевизора.
Ольга Трофимовна, женщина крупная, спокойная, добрая, ни разу за всё время, сколько знал её Сергей, не повышала голоса, не пыталась командовать, не таилась от зятя. Что бы ни случалось между молодыми — а бывало, что Сергей задерживался после работы, выпивал с приятелями, — никогда не упрекала его, не настраивала дочь против него: наоборот, старалась смягчить, сгладить шероховатости спокойным, ласковым словом, доброй усмешкой.
Сергей устроился в тот же ремонтный трест, где работала Надюха, и вскоре, как самый сметливый и добросовестный из учеников, был поставлен подручным каменщика.
Работа понравилась, легко сошёлся и с людьми. Звеньевой Кузичев особой заботой не баловал, но и строгостью не досаждал. Подойдёт, бывало, постоит молча, крякнет и уйдёт. Так ли, не так ли — бог его знает, молчит, не поправляет, — значит, не совсем уж худо. Иной раз позовёт, скажет: "Смотри", — а сам работает как ни в чём не бывало, ничего не объясняет. Вот так, вприглядку, и научился стенку класть. Мартынюк поначалу порывался было входить в роль поучителя, но Кузичев сразу осадил его, и тот больше не навязывался со своими советами.
Всё было хорошо у них с Надюхой, но вот жильё… Сколько нервов ушло только на одни поиски, а сколько ещё предстоит мытарств, пока въедут наконец в свою собственную квартиру! Но теперь уж близко, близко это время, и как бы ни было трудно, а квартиру они сделают во что бы то ни стало! Любой ценой!
Сергей уже давно вёл кладку, забывшись в работе и думах, посасывая потухшую сигарету. Ряд за рядом, плитка за плиткой лез от пола до верхней отметки кафель, скрывалась за ним безобразная, оббитая кирпичная стена. И новый, более размеренный, чем обычно, счёт сам собой плёлся в голове: раз — два — три — четыре, тук — тук — тук…
Кладка шла размеренно, ходко. Плитки подобрались ровные, без наплывов, раствор не тёк, ложился густой, круглой лепёхой. Всё было под рукой, и стульчик, на котором он сидел, был нужной высоты.
Сергей дал рукам передышку и тут только заметил, что позади него, опершись на палку, стоит Андрей Леонидович, наблюдает за работой.
— Хорошо работаешь, споро, — сказал Андрей Леонидович, доставая трубку и кожаный кисет. — Внутренний ритм чувствуется. Сам-то чувствуешь?
— Это я счёт веду, — ответил довольный Сергей. — Счёт внутри как бы сам собой бьётся, а я к нему приноравливаюсь. Иногда песня звучит, чаще просто счёт.
— Очень интересно! Это у всех? Не спрашивал у товарищей?
— Не знаю. Разговора не было. Кузичев, звеньевой, тот, видно, тоже под счёт кланяется, а другие — кто их знает?
— Ты поговори, спроси. Потом скажешь. Трудовой ритм — чрезвычайно интересно, чрезвычайно! В этом есть нечто извечное, пульс творящей сознательной материи.
Андрей Леонидович торопливо раскурил трубку, и, пока он раскуривал, Сергей спросил с насмешкой:
— Это я, значит, "творящая, сознательная"?
— И я! — воскликнул Андрей Леонидович. — Когда я крепко вхожу в работу, мысли идут не сплошным потоком, а в определённом ритме: мысль, запись мысли, пауза, мысль, запись, пауза и так далее. Думаю, что есть ритм и в труде поэтов, художников.
— У них-то да, — согласился Сергей, — которые мастера.
— Мастера! — горячо поддержал Андрей Леонидович. — Именно мастеров имею в виду. Мастер от немастера отличается степенью интеллектуальной и физической напряжённости в процессе творения, кроме, разумеется, самого главного — дара божьего. Но и при равной одарённости истинный мастер всегда заставляет себя подниматься на самые вершины своих потенциальных возможностей, и вот тогда-то и появляется ритм. Значит, мы с тобой истинные мастера. — Он рассмеялся и спросил вдруг, без всякого перехода: — Ну, а книжечку Энгельса прочитал?
— Читаю, в метро, — ответил Сергей и, словно бес какой-то дёрнул его за язык. — Дочитываю, немного осталось.
— Ну и как? Нравится?
— Ага, интересная, прямо как детектив.
Андрей Леонидович расхохотался.
— Де-тёк-тив! Ну, ты даёшь, гегемон! Энгельс бы от души посмеялся, он юмор понимал. Ну, а если всерьёз, что поразило тебя, что задело сильнее всего?
— Ну вообще, — Сергей помялся, не зная, что сказать. — Вообще сильная книга.
— "Сильная книга" — явное принижение выдающегося труда Энгельса. Ведь это он первый сказал: труд создал человека. Не бог, а труд!
— Ага, точно, вот это больше всего поразило, — слукавил Сергей.
— Ну, а ещё что? Какие ещё мысли запали в голову? — Андрей Леонидович придвинул стул, сел напротив Сергея.
Сергей понял, что профессор не думает отчаливать, наоборот, наступает, окружает, метит своим крутым лбищем прямо в переносицу. Почувствовав, что на серьёзе ему не вытянуть, Сергей ринулся в балагурство:
— Белые кошки с голубыми глазами запали в голову. На ветках сидят, глухие, как пеньки, на дне Индийского океана.
Андрей Леонидович улыбнулся, но как-то не очень охотно, чуть брезгливо.
— Кошки? Кошки ему запали в голову. И собаки с попугаями — тоже?
— Ага, забавное место.
— Энгельс был весьма остроумным человеком, но пойми, мой милый, не ради же белых кошек и говорящих птиц написал он эту работу.
Андрей Леонидович с раздражением пристукнул палкой и ткнул Сергея мундштуком трубки. Сергей смущённо рассмеялся, хотя ему было совсем не смешно.
— Ладно, — задумчиво глядя на него, сказал Андрей Леонидович, — вижу, не успел прочесть, полистал. Прочти. Очень любопытно, что скажешь.
Андрей Леонидович ушёл. Сергей бросил окурок, повернулся к стене. Не работалось, сбилось настроение. Он устало опустил руки. В маленькой комнате Надюха пела свою любимую: "Во поле берёзонька стояла…" И песня эта, родной Надюхин голос вывели его из оцепенения. Он натянул перчатки, и вскоре снова застучало внутри него: раз — два — три — четыре…