Страница 43 из 76
Коханов со снисходительной усмешкой взглянул на Мартынюка, торопливо дожёвывая, чтобы высказаться по поводу его восторженной реплики. Был он сухощав, по-спортивному подборист, с крутым просторным лбом — с таких, видно, и пошло прозвище "лоб", потому что был он ещё высок ростом, широк в плечах, и шея у него была короткая и толстая, как у быка. Очки на широком носу тоже были какие-то крупные, словно сделанные по специальному заказу для его широко расставленных глаз.
— При строительстве Исаакия погибло несколько тысяч, — начал он, показывая в сторону собора. — На одном только золочении купола шестьдесят мужиков отравилось. А золотили огневым способом: на медные листы наносили кистями раствор золота в ртути, потом нагревали в жаровнях, ртуть улетучивалась, золото прикипало к меди. Мужики дышали парами, чахли в муках, кончались в страшных припадках и удушье. — Обводя далее растопыренной пятернёй, он продолжил: — Петропавловка — тюрьма и кладбище. На Сенатской площади палили в декабристов, на Дворцовой — расстрел.
Он вынул из-под себя книгу, на которой сидел, полистал, нашёл нужное место, прочёл:
— "У Новодевичьего монастыря поставлено тридцать виселиц четырёхугольником, на коих двести тридцать стрельцов повешены… Его царское величество присутствовал при казни попов, участников мятежа. Двум из них палач перебил руки и ноги железным ломом, а затем они живыми были посажены на колёса, третий обезглавлен… Царь велел всунуть брёвна между бойницами московских стен. На каждом бревне повешено по два мятежника. Всю зиму были пытки и казни. В ответ вспыхивали мятежи в Архангельске, в Астрахани, на Дону и в Азове…" С этого начинал Пётр Великий, а этим, — Коханов снова обвёл город широким жестом, — кончил. Вот тебе и видок! Сам пытал, сам казнил. Прогресс посредством кнута и топора… — Он захлопнул книгу и снова сунул её под себя. — В гробу я видел такой прогресс. Может, там такие головы пали, что подороже всех его нововведений!
Никто с ним спорить не стал. Сергей был согласен с Кохановым: действительно, какой, к чёрту, прогресс, когда реки крови, но что-то протестовало против такой категорической оценки — "в гробу я видел".
Не так, наверное, тут всё просто в этой самой истории, как кажется всезнающему крановщику. Всё-таки вот раскинулся перед ними великий город — сработан тёмным деревенским мужичьём. Стоит красавец, и это уже факт, никуда не денешься, — значит, какой надо было обладать могучей силищей, чтобы раскачать, поднять с лавок-лежанок, заставить копошиться, вкалывать от зари до зари, свозить со всей округи камни, строить, крепости и дворцы.
— Мой прадед строил Исаакий, — сказал Кузичев, — бумага сохранилась. Из-под Твери крепостных гнали, во как!
— Исаакий начали в тысяча восемьсот восемнадцатом, — не замедлил сообщить Коханов. — Строили сорок лет. А бумага у тебя за какой год?
— А бог её знает, давно не глядел. То ли за двадцатый, то ли за тридцатый, — ответил Кузичев.
— Смотри-ка ты! — воскликнул Мартынюк, хлопнул себя по ляжкам. — Царские бумаги имеет. А мы с ним на "ты". "Ваше высочество" надо.
— Лапоть! Величество! — поправил его Коханов. — "Высочество" присваивалось потомству императоров и королей и владетельным особам, имеющим титул герцогов, а "величество" — самим императорам, королям и их супругам. Что же ты Кузьмича принижаешь?
Мартынюк, всегда готовый к шутке и розыгрышу, вскочил, согнулся перед Кузичевым в низком поклоне.
— Простите, ваше величество! Больше не буду, век свободы не видать! Чтоб мне сто лет без премиальных! Простите, ваше величество!
Кузичев усмехнулся кончиками губ и сухо сказал:
— Пошёл вон.
Мартынюк, с красным от натуги и выпивки лицом, со слезящимися глазками, ставшими от хохота совсем как щёлки, разогнулся и сел на место.
Коханов предостерегающе поднял палец — кто-то поднимался по лесам, слышно было, как лязгали железные лестницы, скрипели дощатые настилы. Всё выше и выше — к ним! Мартынюк ловко засунул пустые бутылки под настил, прикрыл кирпичами — пригодятся. И тут же из проёма показалась голова прораба: сине-буро-малиновый берет, рыжие вьющиеся патлы, одутловатое насупленное лицо. Он вылез до пояса, покрутил туда-сюда головой, поправил папку под мышкой. Мартынюк пригласил его к столу:
— Юрий Глебыч, просим! Перекуси с нами.
— Да нет, спасибо, смотрю, как и что, — словно оправдываясь, сказал Ботвин и переступил на две ступени вверх.
— Садись, прораб! — пригласил и Кузичев.
Сергей поднялся, уступая своё место, но Ботвин решительно запротестовал:
— Нет, нет, товарищи, вы ешьте, не обращайте на меня внимания.
Сергей всё же собрал из кирпичей ещё один "стул", Кузичев тщательно вытер обрывком газеты единственную вилку, которой они по очереди поддевали шпротины, протянул её Ботвину:
— Угощайся.
Но Ботвин поднялся на настил, прошёлся вдоль новой, наращиваемой стены, заглянул вниз в проём, где раньше были междуэтажные перекрытия, вернулся к рабочим, сел, подложив под себя папку, с которой не расставался, кажется, всю свою жизнь.
— На Пестеля решили разбирать, — грустно сказал он, словно сообщил о постигшем его личном горе.
— Решили всё-таки! — наоборот, как бы одобряя решение, сказал Кузичев.
— Досадно. Фасад больно хорош. Но, — Ботвин отрывисто вздохнул, — фасад хорош, а фундамента, можно сказать, и нет. Подрыли, а там бутовый камень.
— Подрядчик схалтурил! — с ходу определил Коханов.
Ботвин повёл бровью и вдруг ссутулился, сгорбился — его серый, в пятнах и порезах плащ надулся коробом на груди, и сразу, на глазах, прораб как бы постарел на целый десяток лет.
— Вот так, — задумчиво сказал он, будто подводя итог каким-то своим невесёлым размышлениям, — пройдёт двести лет, и кто-то нашу работу будет рушить, крыть прораба. Гоним, торопимся, думаем: лишь бы на первое время, лишь бы как-нибудь, а не думаем про тех, будущих людей…
— Ну а как же не спешить? Люди что ж, во временном фонде должны ютиться? — возразил Кузичев и твёрдо закончил: — Спешить надо.
Ботвин посмотрел на него долгим невесёлым взглядом, вздохнул и отвернулся.
— Вопрос можно? — спросил Коханов и, не дожидаясь ответа, заговорил с обычной своей горячностью: — Юрий Глебыч, когда кончится этот бардак: я на кране обслуживаю ремонт дома, почему меня не включают в комплексную бригаду? Почему не связать меня с бригадой общей прогрессивкой? "Меня" в данном случае — не только меня лично, а всех крановщиков на капремонте. Это же и выгоднее, и правильнее: общее дело и общие интересы.
— Понял тебя, — кивнул Ботвин. — Ты прав, но… — Он вскинул плечи, развёл руками, посидел в таком неловком положении, причмокнул фиолетовыми губами и, тяжело поднявшись, молча пошёл к спуску. У спуска задержался, ответил Коханову: — Не можем преодолеть межконторские перегородки.
Он постоял, задумавшись, приложив палец к губам.
И вдруг встрепенулся, как петух после дождя, поманил к себе Сергея.
— Ну, был у Кислицыных? — тихо спросил он. — Договорились?
— Да, всё в порядке. Старик уж больно хорош.
— Старик хорош, — согласился Ботвин. Он внимательно, с прищуром посмотрел Сергею прямо в глаза, хотел ещё что-то сказать, но лишь похлопал Сергея по плечу и полез вниз по ступеням.
Сергей вернулся на своё место. Мартынюк прищёлкнул пальцами.
— Эх, про клад забыл спросить: верно ли, нет ли, говорят, на Моховой клад в стене нашли. На сто тысяч, говорят.
— Болтовня, — презрительно скривился Коханов.
— За что купил. Стропаль тамошний говорил. Студенты подрабатывали, обдирали обои, в одном месте штукатурка отстала, кладка какая-то не такая, выделяется. Зацепили кирпичи, а они шатаются, на песочке. Вытащили, глядь — тайник: твёрдое что-то, в белый шёлк замотанное и перевязанное туго-туго. Сорвали шпагат, развернули шёлк, а там серебряная резная шкатулка. Открывать — не открывается, ломать — жалко. Народу, говорят, набежало — все, кто был. Понесли шкатулку к начальнику, позвонили в музей — мигом примчались. Ключиками, щипчиками открыли — так, говорят, все и онемели. Кольца, брошки, камни драгоценные. Оценщики оценили: сто тысяч как одна копеечка!