Страница 39 из 76
В вагоне он достал пачечку мятых бумажек, пересчитал — семьдесят пять. Он выругался, обозвав себя и Мартынюка скотами.
В прихожей горел неяркий свет, матовый шарик под потолком. Сергей уже по привычке с порога бросил взгляд на дверь хозяйки — замочек. Значит, Максимовна не появлялась, сидит в деревне у дочери, ну и слава богу, хоть недельку-другую пожить без её занудных нотаций и подозрительных подглядываний.
Двери в их комнату и в кухню были распахнуты, проёмы темнели не глухо и немо, как бывает в пустой квартире, а лучились теплом и уютом.
Он снял плащ, разулся, пошёл в носках. Заглянул в комнату — сонное царство: на диване лежат, посапывают в четыре ноздри Надюха и Оленька. Самые дорогие существа на свете.
Он стоял, смотрел на них, спящих, тёплых, родных, и сердце его как бы очищалось от житейской дневной накипи и готово было на самые щедрые движения: будет, теперь уже точно будет у них своя квартира, и не надо с трепетом ждать, что скажет, как решит сумасбродная, выживающая из ума старуха — то ли ещё месяц позволит пожить у себя, то ли с дурной ноги заставит выметаться. Будет квартира, а уж отделать её они сумеют, мебель заведут, книжные шкафы, книги, а там, может, и правда, получится у тестя с дачей. Климат в Ленинграде неважный, сырой, Оленька болеет часто. У его стариков в Осташкове хорошо, слов нет, но попробуй-ка помотайся с ребёнком на поезде за четыре сотни километров — не больно-то разбежишься каждую неделю, а на всё лето отправлять дочку к старикам тоже не хочется — тоскливо. Да и тревожно: простудится, заболеет там — хоть и есть в Осташкове и больницы, и врачи, но всё-таки не дома, не под родительским крылышком. Не усмотрит бабка, не развернётся — вот и готово, воспаление лёгких. Было уже, и не раз. Так что права Надюха, надо, чтобы тут, при них была Оленька, а значит, прав и тесть: нужна дача и садовый участок нужен. Пусть дочка пасётся, клюёт свежую ягоду, морковку, горошек, а глядишь, и яблони привьются, тоже очень и очень полезно, когда прямо с дерева.
Сергей по-быстрому вымылся под душем, растёр крепкое своё тело махровым полотенцем — усталость как рукой сняло, хоть снова на стенку, в ночную смену. Тихо, стараясь идти по одной половице, чтобы не скрипело, прошёл на кухню и замер, удивлённый. За столом сидела улыбающаяся полусонная Надюха. На плите посапывал закипающий чайник, заманчивой горкой лоснились на сковородке оладьи.
— А ты чего? Спала бы, — сказал он вроде бы недовольно.
— Оленьку переложила. Тебя покормлю. Голодный?
Она сладко зевнула, потянулась — вверх, к нему, встала, обняла его за шею, прижалась, горячая, ласковая. Была она розовая со сна, пахнущая кремом, которым на ночь смазывала руки и плечи. Голубые глаза смотрели мягко, влюблённо.
Тоненько свистнул чайник. Сергей выключил газ. Надюха взяла его руки в свои. "Ой, какие шершавые!" Помазала своим кремом. Втирает крем, поглаживает руки, а сама вдруг притихла, поглядывает робко, туманно. И Сергею через руки передалось от неё… Потом снова пришлось греть оладьи, тёщины гостинцы.
Надюхе не терпелось узнать новости, как там у профессора, что за квартира, какую халтуру нашёл Мартынюк, сколько заплатили и чего это ему смешно, — Сергею вдруг вспомнился кошмар, приснившийся в метро, и он фыркнул: надо же так, белые кошки с голубыми глазами..
Уплетая оладьи со сметаной, Сергей рассказал ей про профессорскую квартиру, какая там уйма работы, но зато какой славный старикан профессор, короче, надо браться не раздумывая, завтра же сразу после работы и пойдут. Показал книжку, которую дал профессор, — теперь, можно считать, зачёт по диамату в кармане. А смешно было из-за белых кошек с голубыми глазами, и он на третьей странице нашёл это место: "…Совершенно белые кошки с голубыми глазами всегда или почти всегда оказываются глухими…"
Надюха засмеялась:
— Он, забавно-то как! А почему, Серёга? Неужели правда?
Энгельс пишет — железно!
Из комнаты донеслось кряхтенье, возня — захныкала Оленька.
— Чего это она? — насторожился Сергей.
— Мама нацацкала, вот и куксится.
Надюха запахнула полы халата, пошла к дочери. Певуче, нежным голосом поговорила, успокоила, вернулась на кухню.
— Всё, уснула. Мама рассказывала, отец встретил на улице фронтового дружка, сто лет не виделись, того ранило перед самым концом войны. Таксистом работает. Блатяга, всё может достать: мебель, вещи, какие хочешь, любой дефицит. Про дачу разговорились: мне, говорит, что зонтик японский, что дачу — раз плюнуть. С приплатой, конечно. В общем, пообещал отцу — держи, говорит, наличные, в течение месяца будет дача.
— Дача! Нам бы кооператив осилить.
— Я сказала маме, она: не бойся, доченька, отец знает, что делает. Ваших денег не тронет, собирайте на кооператив, дачу без вас купим. Втихаря от отца дала сто двадцать рублей.
— Мать у тебя человек. А с Магдой как?
— Пообещала, — уклончиво ответила Надюха. Про помаду она решила пока помалкивать, свёрток с тюбиками засунула под диван, подальше от греха. Чувствовала, знала, что Сергею не понравится эта затея.
— Про печь-то ты не рассказал, — нашлась она, чтобы сбить, замять разговор про Магдино обещание.
Сергей помрачнел, ему вспомнилось бледное, несчастное лицо Екатерины Викентьевны, её испуганные, наливающиеся слезами тёмные глаза, и он с горечью, ожесточаясь против себя и Мартынюка, рассказал всю эту неприятную для него историю с печью.
— Ханыга Пашка, а я так не могу, — закончил он, пристукнув кулаком по столу.
Надюха молчала. Конечно, она не думала, что первый же блин окажется комом, ей тоже противно было рвачество, но и деньги нужны были до крайности. Поэтому-то и молчала в растерянности, не зная, как отнестись к словам мужа.
— Семьдесят пять от силы за такую работу, — проворчал Сергей. — А мы содрали целый месячный заработок. Может, там вообще…
Он не докончил, но Надюхе было ясно, что значило это "вообще".
— Что же делать, Серёжа? — растерянно спросила она.
Сергей задумчиво побарабанил пальцами по столу и устало сказал:
— Спать — вот что.
Надюха погладила его по руке, пошла стелить постель. Сергей ещё успел написать отцу письмо, попросил выслать все деньги, какие есть в доме. Лишь во втором часу ночи они улеглись спать.
Засыпая, еле ворочая заплетающимся языком, Сергей спросил:
— Третичный период — когда это?
Надюха вздохнула.
— Не знаю. Третий по счёту.
— По какому счёту?
— А леший его знает. Спи давай. По счёту от начала.
Последних слов её он уже не слышал, спал.
Ночью нагоняло тучи, принимался лить дождь, но к утру разъяснило, потеплело, и по ясности неба и теплу день ожидался погожим. С Невы дул несильный ветер, в нём чувствовалась влага, ощущался запах смолёных канатов, сладковатый вкус соснового тёса. Торжественно блестели золочёные купола соборов, шпили, кресты. Небо сияло такой прозрачной голубизной, было таким чистым, без единого пятнышка, что, казалось, и его продраили, оттёрли, как и всё вокруг, к первомайским праздникам.
На домах вывешивали красные флаги. Они появлялись как бы внезапно: полотнище раскрывалось ветром, разворачивалось и ярко вспыхивало, освещённое солнцем. В воздухе стоял мерный глухой гул, шумел огромный город, и в этом гуле выделялся сухой настойчивый треск — ремонтировали облицовку берега на Фонтанке, камнерезчики пробивали гранитные плиты отбойными молотками.
День этот, после вчерашней печки, давался Сергею нелегко. Голова была тяжёлая, словно с крутого похмелья, спина немела, руки слушались плохо, кирпичи выскальзывали, падали, раствор не держался, и никакой кладки не выходило — одна лишь морока. Ещё утром объявили, что перед обедом будет летучка, и теперь Сергей всё поглядывал на часы, ждал, когда наконец засвистят внизу. Он и курил-то сегодня вдвое чаще обыкновенного, и пить спускался к холодному крану, и с Кузичевым советовался, как ловчее вывести последний ряд под крышу, хотя и сам, не хуже звеньевого, знал, как и что, — так и сяк подгонял время, а оно, как назло, тянулось еле-еле.