Страница 26 из 76
— Должна тебе сказать, Татьяна, так не делают. Ты уже не ребёнок. Пришёл человек — по серьёзному делу, за ответом. А ты — как маленькая или дурочка, не пойму.
— А чего они ходят? Не люблю его — сказала! — Танька упрямо надула губы, исподлобья уставилась на мать.
— Чего ты на меня уставилась, как ревизор? На себя посмотри! — Мать закипала, у неё мелко дрожал второй подбородок, глаза округлились, а губы стали тонкими и синими.
Из комнаты выскочил отец.
— Чего ты парню молчишь? — закричал он с ходу. — Он к тебе как человек, а ты?
— Ишь, "не люблю", — продолжала мать. — Любовь ей подавай! Об жизни надо думать, а не глупостями заниматься. Полюбишь!
Танька стояла в углу, растерянно глядя на мать.
— Не привередничай! — взвизгнул отец. — Мать правильно говорит. Посмотри на себя — страхолюдина!
— Макар, Макар, — опомнилась мать.
— Пусть спасибо скажет, что пришёл по-хорошему, по-человечески. Другой бы помусолил-помусолил да выбросил.
Танька часто-часто заморгала, слёзы покатились по её красному с мороза лицу.
— Что вам от меня надо! — со злостью, с болью выкрикнула она. — Избавиться от меня торопитесь, да? Так и скажите! И я уйду, уеду куда-нибудь. Так и скажите…
Родители переглянулись. Вера Прокопьевна осуждающе покачала головой и сделала глазами мужу знак удалиться. Он расслабленно махнул рукой и, бормоча как старик, ушёл в комнату. Вера Прокопьевна закрыла дверь. Танька плакала навзрыд, она близка была к истерике. Вера Прокопьевна налила воды и придвинула кружку Таньке.
— На-ка, выпей да успокойся. Никто тебя насильно не заставляет. Как хочешь.
Она заморгала точь-в-точь как Танька, порывисто обняла дочь, прижала к груди и разревелась вместе с ней. Так они выли и раскачивались, хлюпая мокрыми горячими носами, бормоча что-то бессвязное — каждая своё, не слушая друг друга, выплакивая обиду и горечь своей замкнутой жизни.
Уже поздно ночью, после долгого сердечного разговора с матерью с огласилась Танька подумать и дать твёрдый ответ не позднее, чем через две недели — ровно столько, как вывела в уме Танька, надо было, чтобы почта сходила до областного центра и обратно.
На другой день, в перерыв, Танька выманила Любу из столовой (сама она бегала обедать домой) и, краснея от стыда и смущения, попросила её сегодня же, безотлагательно написать Николаю письмо, в котором промежду прочим говорилось бы про неё, Таньку, что её, дескать, усиленно сватают, но она, дескать, не мычит, не телится, тянет резину, хотя парень, который сватается, вполне ничего. И пусть Николай срочно-пресрочно вышлет ответ и напишет, думает ли приехать к Новому году. И непременно — привет от Таньки Стрыгиной и самые наилучшие пожелания здоровья, успехов и счастья в личной жизни.
— Ой, Танюшка! — только и сказала Люба, внимательно, с интересом глядя на подружку.
Танька сжала ей руку и, сдерживая готовые вот-вот вылиться слёзы, тихо попросила:
— Вечером напишешь, ладно?
— Ой, конечно! Но как же ты так? И давно? — в голосе Любы звучали и жалость и удивление.
Танька кивнула опущенной головой и вдруг, сорвавшись с места, кинулась бегом из столовой.
Ответ от Николая пришёл на удивление быстро. Как всегда, это был один тетрадный листок, исписанный с обеих сторон аккуратным почерком. Николай писал, что учёба его идёт нормально, что на носу зачётная сессия, что зимой приехать не сможет, но летом нагрянет наверняка, потому что удалось определиться в партию, которая шарится в здешних местах. Ещё он спрашивал, что купить матери и Любе, теперь он стал богачом: наконец-то им заплатили за летнюю практику, сразу за три месяца, и он приобрёл себе костюм и туфли. В конце письма шли строки, которые Танька запомнила наизусть:
"…Татьяне привет! Передай ей, пусть никого не слушает, а решает сама. Если нравится Игорь, пусть выходит за Игоря. Если не нравится, пусть посылает всех к чёрту. Надо быть хозяином своей жизни, а то мы сами загоняем себя в рабство обстоятельствам. Лично я не женюсь, пока не обойду земной шар трижды. Желаю ей счастья…"
До последнего срока, когда надо было давать ответ, оставалось три дня. "Уехать, уехать", — тоскливо ворочалось в Танькиной голове. Но куда ехать и как это сделать, она не знала. Вечером она пошла к Любе за советом, но только наревелась вдоволь с подружкой, а никакого выхода не придумала. Люба ещё больше запутала её и напугала своей рассудительностью. Ведь чтобы уехать, рассуждала Люба, надо знать, куда ехать, надо иметь там родных или знакомых, чтобы зацепиться на первое время. Потом надо выписаться из квартиры, уволиться с работы, сняться с комсомольского учёта. Надо раздобыть где-то денег. Как всё это сделать без согласия родителей, когда буквально всё у них в руках и даже Танькину зарплату получает мать?! Да никто с ней разговаривать не станет. А какой звон пойдёт по посёлку, стоит только заикнуться об увольнении или снятии с учёта!
"Покончить с собой" — была вторая мысль, страшная, холодная, отвратительная. Танька думала о смерти, и ей представлялась бабушка, лежащая в гробу, жёлто-зелёная, со впалыми щеками, с челюстью, подвязанной платком, с полуоткрытым беззубым ртом и приоткрытыми глазами. Танька представляла себя в таком же виде, и её пробирал озноб. Нет, такой выход был ей не под силу. Что делать, она не знала.
Она почти ничего не ела, стала плохо спать, отупела от дум и нерешительности и впала в какое-то странное полудремотное состояние. Со стороны казалось, будто она всё время напряжённо о чём-то думает, пытается решить трудную задачу, но если бы её спросили, о чём она думает, не смогла бы ничего сказать. В голове, а главное — на сердце, в душе была пустота.
И вот наступил день, когда она должна была дать окончательный ответ. Уже с утра её познабливало — то ли простыла, то ли от нервов. Разделывая мясо, она дважды резанула себя по пальцам, но не почувствовала боли и только в перерыв, когда смыла с рук кровь скотины, равнодушно увидела две глубокие раны.
Вечером, выйдя из цеха, она сразу же заметила Игоря — он стоял у ворот, конечно же поджидая её. Ей стало противно и страшно, она вернулась в цех, как будто забыла что-то, а на самом деле спряталась в тёмный уголок бытовки, за шкафчики и просидела там неподвижно долго-долго, как показалось ей, целую зиму. Её обнаружила уборщица и, раскричавшись, выгнала из бытовки. С трудом переставляя затёкшие ноги, озябшая, оцепеневшая, Танька вышла из помещения. Во дворе было темно и пустынно. По тропинке, мимо кожевенного склада, через распахнутые порота побежала она неуклюжей трусцой, трясясь от страха и холода.
Мела метель, по мороз держался изрядный. В мутной мгле раскачивались жёлтые пятна фонарей — тусклые, редкие, бесполезные. Улица была пустынна. Впереди, тёмный, словно нежилой, стоял в ряду таких же домов её дом. Таньке показалось, будто какая-то чёрная тень метнулась за угол. Она постояла, с опаской всматриваясь в темноту, но ничего там больше не появлялось.
Домой идти не хотелось: опять родители будут приставать с разговорами, требовать ответа, ругаться. Она решила сходить к Любе. Медленно, боком, борясь со встречным ветром, пошла она по скользкой накатанной дороге и вскоре остановилась возле клуба, серого кирпичного здания с колоннами. У ярко освещённых пустых щитов "Сегодня" и "Скоро" крутило позёмку. Беспородная дворняжка стояла у стены, зябко поднимая то одну лапу то другую. Танька поманила её, и собака подбежала к ней с выражением страдания и скорби на заиндевелой морде. "Заведу-ка её в подъезд", — решила Танька и, поманивая собаку, торопливо пошла к ближайшему двухэтажному дому. Она запустила собаку в подъезд, тёмный и глухой, как пещера, по зато тёплый и пахнувший жильём, и, довольная, отправилась к Любе. Пройдя несколько шагов, она обернулась — какое-то чёрное пятно маячило в ночной мути. Танька прибавила шагу, но пятно не отставало, — теперь было ясно, что её нагоняет человек. Танька бросилась было бежать, но человек окликнул её по имени, и она остановилась. Это был Игорь. Его лицо было красно и мокро от метели, воротник армейского полушубка закуржавился.