Одесситки

После чаепития тетя Мара клала голову Вовчика к себе на колени, укрывала ворсистым одеялом, она называла его пледом, и медленно гладила мальчика по спинке. Дед Веня брал очки, такие же круглые, как у Дорки, садился у окна и в который раз перечитывал вслух фронтовые письма сына. Вовчик уже давно усвоил, что это письма друга его папы. Он слушал и представлял себе своего отца, как он бьет этих проклятых фрицев, в одной руке винтовка, в другой наган, постепенно, согревшись, начинал в дремоте посапывать, а дед все читал и читал. И вдруг все разом кончилось, бабу Мару хватил какой-то удар, два дня она тихо пролежала на кровати, что-то пыталась говорить, но что, никто не разобрал, приходил врач, шепнул Дорке: поздно, ей ничем уже не поможешь — умерла баба Мара.

Гроб с покойницей стоял во дворе, на кухне варили пшеницу, Вовчик попробовал — не вкусно, потом ее пересыпали в большой таз и залили сладкой водой. Баба Катя пригрозила: «Не трогай, нельзя, боженька накажет». Он видел, как тетка из большого кулька вынимала мармелад и нарезала маленькими кусочками, перемешивая с пшеницей. Все это увезли на кладбище, наконец, забрали и крышку гроба, которую так боялся Вовчик. Когда приехал грузовик, ею накрыли гроб, они с бабой Катей стояли у окна и все видели. Деда Веню усадили в кабину, он плакал, как маленький, даже кричал, чтобы баба Мара поскорее его с собой забрала. Тетка на кладбище не поехала, она варила картошку для поминок, баба Катя чистила селедку, обсасывала шкурку и голову и приговаривала: «На всех не хватит, сейчас вороны повалят, помяни мое слово, знать не знати, а все на халяву припрутся. Как гроб таскать — так ты с Доркой, слава Богу Иван подскочил с Петькой с того двора, хороший мужик такой. Вот бы Дорке нашей такого, тогда я бы и умерла спокойно. Вы только мне никаких поминок не вздумайте устраивать, лучше на себя потратьте. Меня Господь и так примет».

Вовчику было страшно, как баба Мара будет на том свете жить, как там со своим сыночком встретится, как к нему доберется, если ходить и говорить перестала. Баба Катя оказалась права. Вечером появлялись какие-то люди, даже с другого конца улицы приходили, пили вино, тетка не успевала варить картошку, все сжирали нахалы. Жалели деда Веню, что он теперь будет делать, без своей Марочки. Но дедушка быстро оправился и, едва дождавшись утра, уходил то на базар, то на пляж, или к другу. Добегался, как говорит баба Катя, притащил-таки гадюку на собственной шее. В общем, франтил недолго, попалась рыбка на ржавый крючок.

Особенно доставалось Вовчику Галкин Богдан, здоровый чернявый хлопец, проходу ему не давал, прищурившись, зло смотрел на Вовку своими маленькими глазками. То щелбан врежет, то по заднице коленом больно поддаст, когда никого вокруг, а сам истошным голосом орет, что жиденок ему рожи корчит — дразнится. Житья Вовчику не стало. В коридоре Богдан покидал свои ржавые обручи и кочерги, аж два, хоть бы Вовчику с одним дал побегать. Дворовые ребята не приняли этого жадину, раз, когда он заперся в уборной, стырили колесо и забросили на крышу сарая, так такой вой подняла Галка, сучка злая, на весь дом разоралась, ну бабы ей быстро рот заткнули.

И вот сейчас наступил для Вовчика момент мщения. «Тетя Надя, он меня все время бьет, прохода не даст, это он в кастрюлю Сидорчуков плювал, а мамка его только хихикала, я видел!» Дорка с Надькой залетели в комнату вслед за Галкой, той не удалось закрыть за собой дверь. Надька вцепилась в волосы ненавистной стервы, завалила ее на кровать. Дорка открыла буфет, там стояли две бутылки масла. «Вот она, моя! Ах ты, падла, воровка гнусная, и откуда ты взялась на нашу голову». Сидорчуки, обозленные, что им этот выродок плевал в борщ, бросились на Богдана, тот попятился к окну. У окна стояли стулья, накрытые простыней. Один упал, раздался глухой стон. Все оцепенели от ужаса. За стульями под окном, на грязной дорожке лежал совершенно голый Вениамин Александрович. Старика невозможно было узнать, это был настоящий скелет, седые отросшие космы сбились на голове в колотун. Впалые щеки заросли щетиной, он лежал в беспамятстве. Первой опомнилась Дорка.

— Дядя Веня, что с вами?

Старик молчал. Дорка схватила простыню, обмотала его, и вдвоем с Надькой, как ребенка, уложили дядю Веню на кровать.

— Куды? — завопила Галина. — Вин сцыться та сэрэ пид сэбэ!

Все обернулись на крик этой гадюки, на лицах соседей Галина прочитала приговор, от испуга задрожала: «Вин сам казав, шоб я туды его поклала, от спытайте его, от спытайте! Я все для него роблю, а як жеж».

— Руки о тебя не хочется марать, сука. Иван, вызывай милицию и «скорую», от гадюка, так гадюка, — старый Сидорчук не сдержался и плюнул в лицо Галины. — Что с таким человеком сделала, гадина.

Сидорчучка схватила мужа за руку и, очевидно, в назидание ему и другим, пробурчала, громко, чтобы все слышали: «Доигрался франт, нашлялся, на старости лет молодую захотел, вот и получил, на все сто процентов получил».

— Да будет тебе злобствовать, Маня. Ну и Новый год, встретили так встретили.

Надежда, прихватив Доркино масло, увела Вовчика в комнату, сняла с него обновки, уложила с бабой Катей спать. Старуха плакала, прижимаясь к ребенку, хоть ей боженька под конец жизни подарил хороших людей.

Дорка с Надеждой, как смогли, помыли Вениамина Александровича, одели, приехала «скорую», увезла его в больницу Иван привел милиционера, тот как-то сконфуженно объяснял, что дела это семейные. Галинка, обнявшись с Богданчиком, плакала, не забыв, вроде нечаянно, приподнять халатик, ее белые бесстыжие ляжки возбуждали слегка подвыпившего участкового, мешали составить протокол. Перед Новым годом он получил от Галины Станиславовны литр самогону и добрый шмат сала — благодарность за быструю прописку и «шоб всэ було як треба», и вот на тебе. Проклиная себя, он все юлил, то одно выспрашивал, то другое, однако так ничего и не написал. Решили завтра на свежую голову в отделении все заполнить.

Утром побежали на работу, а вечером дверь комнаты Вениамина Александровича оказалась закрытой на большой висячий замок. Отложили поход в милицию на потом, но Галинка не объявлялась, потихоньку все стало забываться. В воскресенье Иван сходил в больницу к дяде Вене, да припоздал, он уже умер от двустороннего воспаления легких, тело забрала жена. Галина так и не появилась, а через полгода в комнату по обмену въехали новые соседи. Пожилая пара, сын их закончил в Ленинграде институт, женился и остался там. Супруги обменяли свои две комнаты на Греческой площади на эту одну. И всем рассказывали, что в их доме жила сама Вера Холодная. Про доплату умалчивали, только сожалели, что потеряли «самый центр». Жильцы опять сдружились и радовались, что эта ужасная бандеровка больше не вернется.

Больше других радовался Вовчик, теперь опять его все любили, угощали чем могли. Особенно дядя Ваня, мальчишка с нетерпением поджидал, когда тот возвращался с работы. Иван высоко подбрасывал парня над головой, целовал в обе щеки, а Вовчик тащил ему всякие железяки мастерить санки и сачки, чтобы ловить бабочек или рыбок. У Ивана были две дочки, старшая, Ленка, родилась еще до войны, она уже в школу ходила, а младшая, Ниночка, появилась через год, как Иван с фронта вернулся, ей два годика — малявочка, все на руки просится. Жена дяди Вани, Валентина, глядя на Вовчика, не переставала удивляться: «До чего ж похож на отца, смотри, Вань, разговаривает, как Витька, и глазки закатывает, как он. Даже походка та, плечики приподнимает, когда ходит. Это же надо, а на мать не похож совсем».

Раньше Иван ревновал жену к другу, до армии она гуляла с ним. Так получилось, что Иван отслужил, а Витьку только забрали. Вот здесь Иван, что называется, и подсуетился. Да и Витька ни одного письма ей не написал. Он знал, что Иван в Валентину влюблен, и поступил по-товарищески. А потом уже, после армии, Витька Дорку встретил.

Мастеря с детьми незатейливые игрушки, Иван вспоминал, как будто вчера все было. На этом же месте теплым летним вечером, под этой же акацией они с Валентиной сидели и ели рачков, а Витька, озираясь, вышел из парадной с девушкой, и они быстро юркнули в ворота. Это была Дорка, мать Витьки как раз в ночную работала. Валентине Дорка поначалу не понравилась — и такая она, и сякая, какой парень наш Витька, ну хоть ты, Иван, ему скажи, столько девок хороших, всех своих подруг уже пересватала, а он все с этой. На пляж часто ездили, особенно Лузановку любили. В тот день человек двенадцать поехало, кто уже женат был — с женами, как он с Валентиной, а Витька первый раз с Доркой. Ладная она была, ничего не скажешь, все при ней, фигурка, грудь, ножки. Витька все ее тащил в заросли диких маслин, там обычно прятались парочки от посторонних глаз, Валька бесилась, ревновала, чистить рыбу отказывалась... Иван улыбнулся, щелкнул Вовку но носу: «Кто так держит молоток? Сынок, вот так, понял?» У Витьки хоть сын остался, а после Аркашки никого. Эх, даже отца его не защитили.