Одесситки

— Так ты пройдись по Одессе, сними со всех штаны, может, и найдёшь своих, — съехидничала Алка. Все заулыбались, глядя, как Лёнька, покраснев, застёгивает свои брюки. Ни для кого не было секретом, что наш Лёнечка неплохой ходок по женской части.

— Ну, дайте слово сказать, хоть на пять копеек вставить, — бабкин племянник дядя Боря пытался успокоить развеселившуюся компанию. — Я первый раз увидел дядю Паву ещё с палочкой, помнишь, тётя Поля? В госпиталь мы бегали, за ранеными ухаживали. Время такое тяжелое было. Все в госпиталь ходили, кто стирать, как тётя Поля, кто за ранеными присмотреть. За это давали кисель с отрубями. Олька, знаешь какой кисель с отрубями? Нет? И дай Бог тебе никогда не знать. Мы тоже там с Костькой ошивались, кого побрить, кому ногти постричь, кому письмо написать. Вот там, в госпитале, дед и положил глаз на нашу тётку.

— Муся, ты ему больше пить не давай, — приказала очень серьёзно бабушка.

Но где там! Дядя Боря уже вошёл в роль старого блатного одессита и с причмокиваниями и загибаниями пальчиков, извиваясь, пошёл молотить языком.

— Какая ещё красотка была наша Поля! Одна корона на голове из двух кос, каждая толщиной с кулак, чего стоила. — Тетя Муся в подтверждение правды, сказанной её мужем, только утвердительно кивала головой.

— Боря, говоришь — говори, но только не веди себя, как жлоб пересыпьский, босяк, биндюжник какой-то. Аж смотреть противно, что люди подумают, в приличный дом пускать тебя нельзя. Уже сам дед, а кривляешься, как дурак.

Но дядя Боря и не подумал обращать внимание на жену, продолжал :

— Дядя Пава и так и сяк подруливал к ней, а бабка ни в какую. Даже в госпиталь перестала ходить.

— Ага, ага, — подхватила тётя Муся. — Бабы со двора видели, шо морячок хроменький на полном крючке, и тётку спрашивают: «Ну, как там твой морячок?» А баба Поля, чтобы отвязались, возьми и ляпни: «Помер он, царство ему небесное!» Только сказала, а в ворога двора входит покойничек с букетом. Прямо с того света свататься пришёл. До сих пор у нас, в десятом на Ольшевском спуске, помнят. Вот смеху было!

— Настоящий это мужик был, — продолжал дядя Боря. — Полюбил и всё тут, настоящий казак. Перекоп взял и нашу бабку тоже! Правда, измором. Тебе бы, Олька, такого мужика встретить.

Я посмотрела на бабушку, на её сморщенном лице горели нездоровым румянцем щёки и в голубых больших глазах светилось счастье воспоминаний.

Про себя я подумала, что дядя Боря спьяну, похоже, всё перепутал. Моя мама родилась ведь ещё в 1914 году. Я хотела внести поправку, но Алка стукнула меня под столом по ноге: сиди, помалкивай. Нажрались, ерунду мелят.

Потом поднялся какой-то начальник портофлотовский, предложил тост за деда:

— За первого в Одессе стахановца. — Стал рассказывать, как дед после гражданской наш порт восстанавливал, всё ж было разбито.

Дядя Боря никак не мог успокоиться, всё предлагал моей маме выпить:

— Анька, давай выпьем, я тебе никогда не говорил, а это дед покойник денег мне дал, чтобы я за вами беглянками в Ташкент смотался.

Тётя Муся не выдержала и с силой толкнула мужа:

— Ты закроешь уже свой поганый рот? Что ты мелешь всё подряд? Какой Ташкент, я тебя сейчас прибью здесь без шума и пыли, ты меня понял?

Дядя Боря невинно поморгал глазами, пожал плечами:

— А что я такого сказал? До войны хоть пожили, как люди.

Представители порта и два журналиста сметали всё со стола, и куда это только в них вмещалось, понять было невозможно.

Лёнька опять налил полные рюмки.

— Мама, а помнишь, каким отец пришел с этой войны?

— Помню, сынок, хорошо помню. Накануне мне сон приснился, сам Сталин, хотите верьте, хотите нет. Я ещё Соцкого тогда попросила, чтобы он шкалик достал. Помнишь, Анька?

— Ну и что Сталин? — не выдержала я.

— Так и сказал: «Мать, купи бутылку водки и жди... Вернётся твой солдат». Так оно и случилось! Сначала дед на Ольшевскую пришел, его соседи на Коганку отправили. Мы ж тогда у Соцкого на Коганке жили. Смотрю, идёт, худючий, одни глаза горят. А Соцкий, твой, Олька, папочка, дрова колол во дворе. Алка с Нонкой бросились к Паве, а я стою и как раз выкручиваю Соцкого кальсоны и механически стряхиваю их и стряхиваю. С места двинуться не могу, и слова сказать сил нет. Смотрю, у деда глаза кровью наливаются, но он стоит, как вкопанный, вот-вот бросится. Здесь Анька выскочила, к отцу бросилась. С Соцким стала знакомить, мол, так и так, человек хороший, спас нас этот человек от смерти во время войны. Олька, так твой батя боялся, что дед топор у него выхватит и зарубит. Скорый был на руку дед, решил, что Соцкий мой кавалер. — Щёчки бабушки раскраснелись, глаза заблестели, заслезились. — Израненный дед, но живым вернулся, так и сказал: «Я ж тебе обещал вернуться, Поля, я ж слово держать привык». А сам как доходяга. На следующий день уже в порт подался, такой уж характер, ничего не изменилось. Все для других. Всю жизнь на первом месте партия и работа. А как там дома выкручиваемся, ему не было дела. Только когда я на него насяду, он, бывало, так ласково скажет: «Полюшка, я ж не для себя, душа за дело болит. А ты у меня, я ж знаю, справишься». Такие были времена, что уж тут скажешь. На его долю три войны пришлось, и все с немцами. Спасибо вам всем, что не забыли, помните. Лёнька, ты бы закусывал, а то опьянеешь!

— Так мы её сейчас прикончим, как дед немцев! — дядя Боря быстро налил всем по полной рюмке.

— Борька, а ты совсем от рук отбился.

— Да я, тётя Поля, уже сам дед и всё отбиваюсь и отбиваюсь от своих баб. Я их, тётя Поля, как врагов народа... — и рожу скорчил в сторону тёти Муси.

— Борька, как я ненавижу, когда ты корчишь из себя босяка и эти ужимочки, — никак не успокаивалась тётя Муся. — Ты сейчас получишь у меня вместо приятного вкуса в роте понос на мозги.

— Помолчи! Сама попадешь под настроение.

Подвыпивший Лёнька пристал к Алке, чтобы она что-нибудь о деде

сказала, но та только что-то сухо промямлила, я даже не расслышала.

И Лёнька завёлся, что та из себя барыню корчит. А дед, между прочим, жизнь за таких, как она, отдал. Вот Советская власть не забыла его заслуги. Какой почёт оказала!

Конечно, лучше бы он Алку нашу не трогал. Она бы тихонько сидела, потом мыла посуду. А здесь её как подменили. Она поднялась со стула, с каменным побледневшим лицом произнесла:

— Дед на своей барже трижды десант в Керчи высаживал. В декабре 41-го ранило его, залив сковал лёд. Его лётчики заметили и со льдины багром, как тушу, подцепили. Тогда его бушлат с орденами и медалями затонул. В 42-м ещё раз был ранен, в голову и грудь, и отвоевался — дали инвалида войны 2-й группы. У деда было только серьёзных ранений тринадцать, а таких, полузаживающих, он просто не считал. — Бабка подтвердила, что живого места на теле у деда не было, одни ямки. Я любила лежать с дедом рядом и пальчиком тыкать в эти шрамы, училась считать.

Алка не унималась и неслась дальше:

— А ты забыл, как дед отписывался за утонувший бушлат с орденами? Я не забыла и никогда не забуду, как он в сердцах выпалил: «Лучше бы я сам утонул вместе с бушлатом». А где же была твоя партия, когда инвалид столько лет в соляном складе жил? Как дед радовался, когда, наконец, ему дали записочку с адресом на 7-й Фонтана. А мы ещё, как дуры, поехали, драили там полы, окна. Как же, нам дают трехкомнатную квартиру... Да рано обрадовались, не дали деду квартиру. Вот тогда он и не выдержал, свалился. — Она как-то странно изогнулась в сторону гостей из порта. — А потом ещё эти... ждали, чтобы он поскорее умер. И вообще ничего давать не нужно будет. Так оно и вышло.

За столом стало тихо-тихо. И тут Лёнька как заорал:

— Так всё равно же дали. Где ты сейчас живёшь?

Алка села на свой стул и выпила рюмку водки, руки её дрожали, лицо в желваках:

— Ну да, дали, когда старые портофлотцы возмутились. Вспомнил бы, как бабка за дедов ратный труд ещё в бухгалтерию три тысячи снесла.