Одесситки

— Посуда, вся моя. Одно блюдо с фаршированной рыбой, по всем правилам: шкура снята целиком, чулком, не огрызками, как некоторые теперь фаршируют. И как положено — щука, судачок и красавцы коробчики, они нафаршированы целиком и в заливном со свеклой. Второе блюдо с холодцом из воловьей ноги, петуха и мяса — выбрано одно только мясо. Застыл, хоть переворачивай, не плюхнется. Здесь у меня свинина запечённая с чесноком, её я сама у себя в духовке с утра делала. Казан голубцов с дамский пальчик, в жизни таких не видела, только баба Поля так умеет крутить, — Зинаида Филипповна показала стоящим внизу соседкам половинку своего указательного пальчика. — Полный мой китайский таз нажаренных пирожков и с мясом, и с капустой, даже с вишнями.

— А где ж они вишен сейчас набрали?

— Здрасте, я ваша тётя. Где набрали? Всё лето банки катают и варенья варят, девки до полночи косточки своими шпильками вынимают. У них всё заставлено — и балкон и антресоли. Свой балкон завалили, а теперь и мой. Я вчера уже и спать в комнате легла. На их балконе целая выварка синих фаршированных, и огурцы и помидоры. Бабка та сама рыбу солит, вялит. Посолила даже эту, как её, ну, рыбу-блядь — простипому. Вкусная, зараза.

В балконных дверях показалась лысая голова дяди Саши, мужа Зинаиды Филипповны.

— Зинуля! Мы сами-то обедать будем сегодня?

Зинаида Филипповна махнула соседкам, чтобы те не торчали у неё под балконом, мол, как будут новости, сообщу потом.

— Ну что ты пристал? Я им все свои кастрюли отдала, все миски. Потерпи, мы ж тоже приглашены. Разбирай лучше стол, они и стол попросили.

В дверь позвонили. На пороге стояла баба Поля, в руках она держала полный противень цыплят табака.

— Не знаю, как получилось, это Олькина затея, говорит, так теперь курицу модно кушать в ресторанах.

— Баба Поля, дайте хоть одну кастрюльку, — взмолилась Зинаида Филипповна, — мой Сашка в обморок сейчас упадёт. Я ему хоть картошечки отварю.

— Зиночка, что ж вы не скажете, а мне и ни к чему, закрутилась. Я сейчас, мигом.

Через минуту баба Поля вернулась, неся на старом подносе всё подряд: кусок холодца, винегрет, салат «Оливье», горячего копчения скумбрию и несколько помидоров гигантских размеров. Анька у банабака знакомого купила на базаре.

— Вы, Зиночка, только посмотрите на этих красавцев, жаль прямо резать в салат. Сейчас ещё икорки из синеньких принесу, только-только нарубила, осталось приправить. Олька хлеб притащит. Вечно, как пошлёшь за чем-то, так пропадёт. Знает же, что некогда.

— О, грохочет уже по парадной бутылками, у меня музыкальный слух. Вот смотрите, она уже на втором этаже, — Зиночка рванулась к двери открывать. — Я что сказала, так и есть, она собственной персоной. Куда ж столько хлеба, когда пирожки есть? Пусть хлеб гости ваши кушают, а нам пирожки достанутся. А то у ваших гостей от таких угощений всё слипнется.

Муж Зиночки, воспользовавшись случаем, протянул руки к подносу с едой и здесь же получил хороший шлепок.

— Ну вот, Полина Борисовна, посмотрите на неё, так всегда.

— Иди лучше руки мой, да с мылом, волтузишь ими везде. Этого всего ему нельзя, нажрётся сейчас, а потом охать будет, соду пить. Я кому сказала, иди руки мой, что стоишь? Может, покрепче тебе завернуть, или так поймёшь?

Дядя Саша, махнув рукой, не проронив больше ни слова, скрылся в совмещённом туалете.

Вообще-то Зинаида Филипповна обладала рядом редких качеств, присущих исключительным людям, за что моя бабушка называла её настоящей одесситкой. Она сама, по собственной инициативе, вызывалась всем помогать: то ли кому-то поступить в мореходку, где сама работала, то ли устроить на работу. Вечно собирала какие-то подписи в чью-то защиту. Потом от собственного добра имела, как говорят в Одессе, приличный гембель на всю голову. Для любого другого человека это бы стало наукой, но только не для неё.

Бабушка, как могла, её утешала: «Зиночка, вы благородный человек, Бог всё видит».

Поехала Зина в Москву навестить дочь с зятем. А её дочь на минуточку была женой известного не только на всю Одессу, но и на весь мир волейболиста Мондзолевского. Представляете себе, что это значило в Одессе, Жорка Мондзолевский, пасующий нашей сборной по волейболу, — олимпийский чемпион! А её дочь Валентина — тренер по гимнастике в ЦСКА. Зинаида Филипповна та еще хохмачка была, юморная на все сто. Анекдот рассказывала, как дочь в Педагогический институт поступала, на физвоспитание. Сидят бабы во дворе, сплетницы, всем подряд косточки промывают. Вадька пробегает мимо них, и одна другую спрашивает: а Зинкина, нашей артистки, куда поступила?

— А ты что, не знаешь? Так, это, как его, на бревно пошла учиться.

Всё, конец света. Даже привыкшие ко всяким едреным словечкам, ляпам и несуразицам одесситы катались от смеха.

Так вот, Зинка вдруг звонит Алке на работу из Москвы. У нас дома, как и почти у всех, не было телефона. И сообщает, что по собственной инициативе купила нам в Москве два немецких кресла и журнальный столик и всё это отправила уже по железной дороге. Так чтоб мы не волновались, когда придёт извещение на получение. Вот это Зинаида Филипповна! Ещё что купила Ольке туфельки, недорогие, не пугайтесь. Что ещё надо — позвоните.

Эта неугомонная женщина всё время что-нибудь придумывала, вдруг новый рецепт притащит «для приготовления которого ничего не надо» — у вас всё есть, или, на худой конец, вазочки в серванте поменяет местами и зовет показать, как они теперь смотрятся.

К четырём часам она уходила в Среднюю мореходку, которая располагалась на улице Свердлова, где работала заведующей клубом. В её трудовой книжке так и было написано в графе профессия — артистка. Так вот, она на работу носила капитанский костюм с золотыми нашивками на рукавах, обязательно звонила к нам в квартиру, и радостная компания — собака Дружок с лаем, кот Булька с мяуканьем и бабка Поля с криком: сейчас, сейчас! — бросалась открывать дверь. Животные не давали бабке пройти, она держалась за стенки в узком коридоре, боясь упасть.

— Ну, как? — Зинаида Филипповна делала пируэт и величественно, как королева, входила в наш совмещённый санузел. Мы умудрились вмуровать там старинное зеркало, вынув его из рамы, так как оно не проходило в высоту потолка в нашей хрущёвке. Там оно занимало всю стену от потолка до пола, а с обеих сторон его освещали два бра.

— Зиночка, дай бог вам здоровья, вы просто королева! Куколка, красавица, сплошное заглядение! Такой второй во всей Одессе не сыскать.

Зинаида Филипповна, обсмотрев себя со всех сторон, скорчив бабке рожицу, детским голоском прочитывала стишок:

Лезиновую Зину купили в магазине,

Лезиновую Зину в колзине плинесли.

И нанеся последний удар по своему симпатичному личику, а именно: подкрасив сначала чёрным карандашом родинку над верхней губой, а потом помадой губки, обнимала бабку, а мне показывала язык и, смеясь, напевая модную мелодию, удалялась.

— Баб, она такая старая, а ведёт себя, как маленький ребёнок. Всё время придуривается.

— Знаешь, Олька, ей просто самой тепла не хватает, она всю себя раздаёт, раздаёт... Её жизнь тоже побила, врагу не пожелаешь, а она выстояла. Молоденькая была совсем, а выстояла, и дитя сохранила, и духом не пала. Она надежный человек, на такую всегда можно положиться.

И прихватив чугунный горячий утюжок, завёрнутый в старое обгоревшее полотенце, баба пошкандыбала в спальню. Свита гордо проследовала следом — кот Булька на кровать, поближе к утюжку, жирнющая раскормленная дворняга Дружок, прижимаясь всем телом к полу, еле пролазила под кровать. А я уезжала к маме на работу, на мясо-контрольную станцию. Помогала маме, работа тяжелая, натаскаешься туш — руки отваливаются. И так изо дня вдень, из года в год.

И вдруг такое событие!

И удивительное чувство, как будто бы дед из рейса должен прийти! Наконец кончится его вахта, и он возвращается домой. Мы все потеряли сон. Бабка не спала, всё вздыхала, наверное, вспоминала деда. Мама ворочалась на кровати всю ночь. Я сама тихонечко всплакнула, уткнувшись в подушку, чтобы никто не слышал. Вспоминала тот вечер летом 1959 года, я его никогда не забуду. Вообще-то страшное лето, когда я, тринадцатилетняя девочка, осталась фактически одна. Алка уехала в Калининград на практику, от института. Бабушку прооперировали в Херсонской больнице, а маму «скорая» увезла в еврейскую больницу, куда-то на Молдаванку. Натаскалась она этих туш с подвала, и у неё началось кровотечение ночью. Хорошо ещё, что мы спали с ней в одной кровати, и я почувствовала мокрое. А мама не хотела просыпаться. Как я кричала, всю Коганку на ноги подняла. Маму увезли, я осталась одна на хозяйстве, как справлялась, сейчас сама удивляюсь. В тот вечер на Коганку приехал мой дядька Лёнька, на милицейском мотоцикле, специально за мной, чтобы я с дедом повидалась. А я впервые тогда закатала литровые банки компотов, целых восемь банок. И ещё тёплую банку обтёрла и взяла с собой для дедушки — порадовать его.