Падение Кимас-озера

— Здравствуйте, — буркнул я себе под нос, так, на всякий случай.

— Здравствуйте, ваше благородие, — ответили они, вытянувшись передо мной в струнку.

В первую секунду я даже опешил и взглянул на опушку. Ничто не говорило за то, что оттуда может сейчас кто-нибудь выйти.

Я стал медленно снимать лыжи.

Снял одну, снял другую. Два болвана, стояли вытянувшись передо мной в струнку. Белый капюшон балахона хорошо скрывал мой красноармейский шлем.

— Вольно! — скомандовал я и, очевидно, чем-то нарушил уставную формулу, так как парни весело перемигнулись друг с другом. Или, может быть, они играют со мной, как кошка с мышью? И я вспомнил избу в Паданах.

Где ты, Лейно, где штаб наш сейчас?

Я воткнул палки в утоптанный скользкий снег у крыльца и, медленно, вразвалку переступая со ступени на ступень, стал подыматься в избу.

— Надо сколоть лед со ступенек, — проворчал я, желая еще раз показать мое превосходное финское произношение.

— Будет исполнено, — ответил один из болванов, вытягиваясь во фронт и беря под козырек.

При этом он положил недоеденный кусок пекки-лейпа на лавку.

С каким бы удовольствием я сжевал его! Сразу захотелось есть.

«С пустым желудком легче перенести рану в живот», — вспомнил я изречение нашего курсового врача и переступил порог.

Очевидно, все шло, как ожидали эти дурни, потому что они не проявили даже малейшего признака удивления. Я видел все отлично.

Я и сейчас могу точно, подробно обрисовать все детали: как белые стояли, как лежал кусок хлеба на лавке, как слегка накренилась левая палка, воткнутая в снег, какого рисунка была резьба на наличнике двери.

Все чувства мои были обострены, и все это я помню отлично и не забуду до последней минуты моей жизни.

Входя в избу, я оглянулся на лес. На опушке не было и признака жизни.

Я вошел в помещение.

Сразу же охватила меня, сутки пробывшего без сна на воздухе, одуряющая теплота душно натопленного, насквозь прокуренного помещения. В помещении было четыре человека. Они наскоро прибирали комнату, винтовки в козлах стояли в углу.

Вслед за мной в комнату протиснулись два олуха со двора.

Как только я вошел, эти дурни вскочили и отдали мне честь.

Тогда спокойно, громко, раздельно, слыша каждый удар своего сердца, я спросил по-начальнически:

— Кто здесь командует?

На мой вопрос в открытую дверь из соседней комнаты выскочил рослый человек в егерской форме, со знаками отличия в петлице, с огромным, как окорок, лицом, багровым от напряжения и желания выслужиться, и стал передо мной навытяжку.

Держа руки по швам, он начал рапортовать.

Я приложил руку к козырьку, скрытому под капюшоном, как и полагается при принятии рапорта.

— Командую здесь я, капрал Курки, исполняя порученную мне задачу: освободить Карелию от русских красных бандитов.

Нервы мне изменили здесь: при словах «красных бандитов», рука, поднятая к козырьку, сама собой сжалась в кулак, и кулак захотел опуститься на физиономию капрала, чтобы сделать из нее отбивную котлету.

Большим усилием воли заставил я себя распустить кулак и отвести ладонь назад, делая все время вид, что я внимательно слушаю рапорт.

— Всего нас четырнадцать человек, — продолжал капрал, — и командует всей заставой поручик Ласси.

Услышав эту фамилию, я вздрогнул и, видя удивление в зрачках капрала, отвел свою поднятую руку назад и... и, вероятно, обнажил из-под капюшона кусок шлема, ту его часть, где краснела пятиконечная наша звезда.

Я понял это по внезапной бледности, залившей багровое до того лицо капрала, по тому, как он стал запинаться, очевидно, удивив этим всех слушавших, — их было теперь в помещении восемь человек; двое вошли сразу вслед за капралом из соседнего помещения, — и, наконец, по его прямому вопросу:

— Так вы красный?

— Да, я красный, — подхватил я его реплику и тоном приказа, не терпящего никаких возражений, продолжал: — и приказываю вам всем немедленно сдаться мне.

Они стояли оторопев.

В моей левой руке уже была граната, в правой — наган.

— Пока я с вами вел беседу, мои товарищи окружили селенье, ни один из вас не уйдет живым, если будете драться. Сдавайтесь!

Здесь Курки, а вслед за ним и я, взглянули в окно.

Метрах в пятидесяти, рассыпавшись цепью во главе с товарищем Лейно, шло мое отделение, быстро приближаясь к нам.

— С другой стороны два взвода. Сдавайтесь!

Никто из белых не успел ничего ответить, как под тяжелым ударом валенка дверь распахнулась, и в комнату влетел Лейно.

Увидев белых, он, размахивая гранатой, крикнул:

— Руки вверх!

Все находившиеся в комнате подняли руки.

В эту секунду на улице раздался глухой револьверный выстрел.

— Ты держи их здесь! — крикнул я Лейно, выскочил на улицу и приказал одному из товарищей с винтовкой встать у окна.

Тойво вбежал в избу помочь Лейно разоружить белых.

Снова раздалось несколько выстрелов.

Пробираясь задами деревни, отстреливаясь, уходил офицер.

Револьверные выстрелы принадлежали ему.

Ружейный же выстрел вырвался из соседней избы.

Я снял с плеча винтовку и медленно стал целиться.

Офицер уходил, и это был, несомненно, Ласси.

Я нажал на спусковой крючок. Он не поддавался. Выстрела не произошло. «От мороза, что ли?» — вспомнил я рассказ Раухалахти в санитарном вагоне. Я нажал еще сильнее.

Отдача была сильная.

Офицер рухнул в снег.

Я пошел к нему.

А так как лыжи мои остались у крыльца, я шел медленно, зачерпывая в валенки снег.

Выстрелы в деревне не прекращались, но становились все реже и реже.

Из леса выходили уже передовые бойцы нашего отряда.

Позади меня шел Лейно.

Офицер пытался приподняться на локте.

— Ласси! — крикнул я уже почти исступленно. — Ласси, наконец-то мы можем окончить здесь наш диспут.

От неожиданности он даже приподнялся и, увидав меня, поднял маузер.

— Я не увижу моей великой Суоми, и тебе, Матти, уже не купаться больше в ее озерах, — горестно сказал он и вдруг, выплевывая изо рта кровь, крикнул: — Продавшейся красной собаке — собачья смерть! — и выстрелил.

Ласси был отличным стрелком, но гнев и рана сделали его руку нетвердой. Пуля прошла капюшон и оставила в нем дыру.

— Ты опять не попал, Ласси, а вот я попаду...

Он снова поднял револьвер, почти касаясь моего полушубка его дулом.

Я опустил приклад.

Выстрела маузера не последовало.

Я знал Ласси с детства. Он сын хозяина лесопилки, на которой работал мой отец.

Во время империалистической войны многие финские буржуа, надеясь получить независимость из рук победителей-германцев, тайно, через шведскую границу, посылали своих сыновей обучаться в Германии воинскому искусству.

В Германии была даже организована для них особая военная высшая школа — так их было там много.

Можно с уверенностью сказать: девяносто процентов финского комсостава — германской выучки. Организаторы белой гвардии, шюцкора — они; командиры карательных отрядов Маннергейма — они; убийцы тысяч рабочих — они.

Германская армия была разбита, Красная — победила.

Так вот Ласси вместе с другими буржуями отбыл нелегально в Германию и во время революции прибыл оттуда уже законченным белым офицером.

Был митинг на лесопилке. Выступил Ласси, выступил и я, приехавший на побывку из Гельсингфорса. Мы установили на заводе Ласси восьмичасовой рабочий день и организовали завком, а когда пришли в контору проверить конторские книги, Ласси отказался дать их нам и сказал: «С такими негодяями и грабителями, как вы, придется говорить языком оружия».

Он тогда пропал с поля зрения, но теперь мы поговорили все-таки друг с другом языком оружия; это может подтвердить дыра в капюшоне моего балахона, это мог подтвердить и Лейно, если бы...

Я обыскал труп Ласси, добыл документы и пошел обратно в деревню.

Тут только я понял, как нестерпимо я устал и что не в силах сделать дальше ни шага...