Испытание

Глава шестая

… Тучи намертво заполонили небо и щедро осыпали землю мелкой, надоедливой капелью. Чтоб не терять дни, режиссер организовал просмотр отснятого материала. В маленьком зале, куда с трудом уместилась группа, стояла мертвая тишина. Герои, мелькающие на экране, только беззвучно открывали рты. Раз за разом Мурат всматривался во двор, где стояла Таира, а рядом ее сын…

— Первый дубль, — коротко приказал Конов, и помощница торопливо чиркнула карандашом в блокнот.

— Можно было остальные не снимать, — проворчал Михаил Герасимович. — Сколько пленки зря потратили!

— Возьми в группу провидца, который заранее предугадывал бы, достаточен первый дубль или нет, не подведет ли Шостка, не мелькнет ли брак — и будет тебе соли-и-идная экономия и, как следствие, бо-оольшая премия! — насмешливо бросил ему Конов, но никто не засмеялся.

… Первый недруг киногруппы — дождь. Особенно, когда тучи обложили небо, нагоняя отчаяние на режиссера, оператора, актеров… А от них уныние переходит на ассистентов, художников, гримеров… Директор, так тот вообще рвет и мечет. Все жалуются на отсутствие подготовленных павильонных эпизодов, ворчат друг на друга, раздражаются по малейшему поводу. Актеры начинают ныть и вести длинные разговоры о том, что они крайне необходимы сегодня, завтра на «Мосфильме», «Ленфильме», «Грузия-фильме» и чуть ли не на всех студиях Средней Азии и Прибалтики. На их уговоры отпустить на денечек Савелий Сергеевич отвечал неизменным: «Дудки-с».

А что Майрам? Он радовался непогоде. Он готов был плясать от счастья, когда хлынул дождь и съемки отменили. Конечно, он не показывал вида. Кому охота быть растерзанным киношниками? К тому же в нем все видели человека, из-за которого затягиваются съемки. Так что в его интересах было радоваться тайно…

На экране Мурат, который пытается преодолеть десяток метров. Но тщетно! Он успевает сделать три-четыре шага, а потом испуганно оглядывается… Теперь-то Майрам понял, что не нравилось режиссеру: какое-то безразличие на лице и в жестах Мурата, неуверенная походка… Экран засветился, но Савелий Сергеевич не назвал номера дубля. Тишина зала била прямой наводкой по Майраму.

— Через детали попробовать… — несмело предложил Степан.

— Нет! — резко сказал Конов. — Мне здесь нужно лицо. Крупным планом лицо человека, через многие годы и версты возвратившегося домой. Нужна взволнованность человека, который через минуту-другую прижмет к груди отца… Ты представляешь себе, как старый отец выйдет навстречу блудному сыну — и ты обнимешь его!.. — помолчав, он горестно промолвил: — Но ничего этого мы не видели…

И тут Степан затеял скандал.

— Это элементарнейшая задача, — заявил он. — Ее выполнит любой актер из школьной художественной самодеятельности. И незачем добиваться слияния личности исполнителя с образом. Приказать «Улыбнись!» — и пусть лыбится. «Плачь!» — пусть плачет. «Волнуйся!» — и пусть дрожит от волнения… В конце концов на экране не видно, слилась душа актера с его героем или он использует только свое умение изображать то, что задано…

— Чепуха… Какая чепуха! — презрительно произнес режиссер.

— Нет, не чепуха! — закричал Степан. — И ты это знаешь. И понимаешь, — он обращался на «ты» к Конову только в случаях крайнего возбуждения, — да упорствуешь! Вот если бы реальный Мурат мог подняться из могилы и сам заново прожить свою жизнь, а ты, невидимый, шел бы сбоку и водил камерой, — вот тогда ты был бы счастлив. Это твой идеал! Но это несбыточно! Так не было и никогда не будет! Ты забываешь, что создаешь не самого человека, не документальное бытописание его биографии, — а художественное произведение, которое по сравнению с оригиналом всегда что-то находит и теряет… Подожди, не сбивай меня с мысли!.. Потери неизбежны! Но рядом с ними есть и находки. Те, что украшают фильм, делают его эмоциональнее и интереснее. И тут совсем неважно, каким путем: достигается конечный итог — с помощью двойника героя или путем высокого профессионального мастерства актера.

— Ты не перед профессором ВГИКа, — прервал-таки его Ко нов. — И отметку тебе будет ставить не профессор, а зритель! Ставить не за знание теории, а за фильм! Ты говоришь: неважно как, главное — достичь цели. И в этом твоя ошибка, Степа. В этом! На экране фальшь видней, чем в романе, чем на сцене театра.

Улыбка должна рождаться не по приказу моему или твоему, а потому, что весь эмоциональный настрой актера, внутренняя потребность привела к ней. И пусть вместо улыбки мелькнет едва заметный сощур глаз — мне ничего больше не надо. Только сузившиеся в усмешке, нежданно потеплевшие глаза — все! Ничего больше! Но я буду знать, что вместе с моим героем в зале все — слышишь? — все! — улыбнутся. У всех потеплеет в душе. Этого одним профессионализмом не достигнешь.

— Ну и будем годы топтаться возле проклятых калош! — встрепенулся Степан. — Сколько мы на этом эпизоде, Михаил Герасимович, съемочных дней угробили?

— И без него знаю. Семнадцать! И еще столько же потрачу, только бы заполучить этот сощур глаз.

— Ну и трать, товарищ постановщик! — вскочил на ноги Степан. — Только знай: эта улыбка мелькнет на экране в четверть секунды и никто ее не заметит. И в твоем шарлатанстве участвовать я не собираюсь! Ищите себе другого ловца полуулыбок, полуусмешек. А у меня камера. Машина. Она снимает только то, что можно заметить глазом. Душевные потемки с их благородными порывами она не фиксирует на пленке. Хватит с меня — я ухожу! — перешагивая через ноги оторопевших в неловком молчании людей, оператор решительно направился к дверям.

За ним было бросился его ассистент, но Савелий Сергеевич жестом остановил его. Когда дверь жестко хлопнула, он примирительно сказал:

— Пусть выплеснет эмоции. Пройдет часик — и он вспомнит, что фильм снимает не мертвая камера, а он — живой человек, прекрасный оператор, чей зоркий глаз улавливает в душе акте ра любой нюанс…

Вечером Майрам махнул к Валентине. Он подкараулил ее у сберкассы. Из окна «Крошки» он видел, как она вместе с заведующей сберкассой колдует у дверей. Сперва подал свой голос подключенный сторож-звонок; когда плотно прикрыли дверь, он: умолк. Они повесили замок, оставили оттиск на сургуче…

Майрам медленно следовал за ними. На углу они обменялись улыбками, и Валентина направилась к краю тротуара. «Крошка» перегородила ей путь. Брови Валентины вздрогнули, она нагнулась к окошку, желая убедиться, что за рулем ее Майрамчик…

Сложно ему стало с ней. Первая половина свиданий была, как и прежде, нетерпеливой, безрассудной, пылкой. А потом с каждым мгновеньем ему становилось все нетерпимее слышать ее голос, расспрашивающий, как идут съемки, твердящий, что она всегда знала: место его не за рулем такси, что такому красивому, мужественному мужчине быть актером. Она мечтает поскорее увидеть фильм, посмотреть, как он выглядит с усами и в черкеске. Она говорила, а он прислушивался не к ее словам, а к себе, к своему второму «я», которое упорно твердило, что нельзя встречаться с нею. И тем не менее Майрам каждый раз спешил на свидание, и когда видел ее приближающуюся фигуру с высокой грудью, призывно выглядывающую из выреза платья, длинные стройные ноги, ее открытое лицо без тени греха в глазах, он поспешно распахивал дверцу «Крошки». И его старушка-машина тоже светлела с ее появлением. Валентина, легонько приподняв платье, так что мелькала полоска ослепительно белого тела, усаживалась рядом с ним, поворачивала к нему улыбчивое лицо, и он срывал машину с места. Но в последние дни с каждым свиданием в Майраме зрел протест. Что-то надломилось в нем. Он стал радоваться, когда непогода или съемки мешали встретиться. Порой он сам оттягивал свидания. Он жаждал видеть рядом с собой девушку, о которой не стеснялся бы беседовать с другим, которую показал бы Илье, Волкодаву, и при этом не заметил бы у них на лице знакомую пошловатую улыбку. Майрам не мог с уверенностью сказать, что Валентина не заметила перемену в нем. Он часто ловил на себе ее долгий испытующий взгляд. Но она не навязывала ему разговора, и Майрам понимал, что это к лучшему. Стремясь к разрыву, он в то же время не имел сил отказаться от нее. И, спустя неделю, он опять ехал к ней, опять горел нетерпением и страстью…