Плохие парни

Мы в юридической фирме, где работает Нэш. С Мариссой. И моим дядей. Он партнер – Таунсенд – в «Филлипс, Шеперд и Таунсенд».

Хочется спросить, зачем мы здесь, но я снова отмалчиваюсь. Нэш берет меня за руку и вытаскивает из лифта в тишину пустого офиса. Мы проходим к другому лифту, поднимаемся еще на два этажа, но на этот раз за открывшимися дверями перед нами возникает захватывающий вид на ярко освещенную, простирающуюся до горизонта Атланту.

Я ахаю от восторга. Не могу удержаться. Никогда не видела ничего прекраснее. Это как открытка.

Пробираюсь мимо роскошных кресел и диванов и оказываюсь у стенки, которая огораживает крышу. Теплый бриз играет волосами у меня на висках, а я смотрю вдаль с крыши Банка Америки.

– Здесь, наверху, людишки вроде тех не существуют, – тихо говорит Нэш, останавливаясь у меня за спиной. Он так близко, что касается меня плечом. Я борюсь с искушением прислониться к нему.

Чувствую, как тепло его тела распространяется вокруг и доходит до меня, манит и соблазняет. Моя ответная реакция – дрожь.

– Тебе холодно? – спрашивает Нэш, поворачивается ко мне и проводит тыльной стороной пальцев по предплечью, будто проверяет температуру кожи. – Возьми, – говорит он, снимая пиджак, и накидывает мне его на плечи. Пиджак теплый, тяжелый и пахнет Нэшем, одеколоном или мылом, которым тот пользуется. Признаю, какой-нибудь Армани или другой воображаемый дизайнер мог бы назвать этот запах вкусным. От него у меня рот наполняется слюной. – Так лучше? – Нэш обхватывает меня руками, как будто хочет удостовериться, что мне не холодно. Конечно, я не стану жаловаться. Даже если вспотею – не стану.

– Так намного лучше, спасибо тебе.

Мы долго стоим молча, мне даже становится не по себе. Но как только я напрягаю мозги – что бы такое сказать, – начинает говорить Нэш.

И бросает этакую милую бомбочку.

Нэш

– Мой отец сидит в тюрьме. За убийство.

Нашел место, чтобы сболтнуть такое, идиот!

Не знаю, почему меня так тянет открыть Оливии все свои маленькие грязные секреты. Тянет, и все тут. Может, потому, что она чувствует себя не в своей тарелке. Могу сослаться на это. В мире, где наружность и репутация значат все, мне приходится стараться изо всех сил, чтобы любое мое слово, любой поступок не вызвали порицания. Это почти невозможно – переступить, пережить, отгородиться от того факта, что мой отец сидит, но я это сделал. Долгие годы напряженного труда и целования всех нужных задниц – и вот я сделал это. Теперь я на шаг ближе к цели.

После целой вечности проклятого молчания я смотрю на нее. Она глядит на меня в шоке, ее губы слегка приоткрыты. Блестящие зеленые глаза, очень темные в полумраке, сфокусированы на мне. Что я вижу в них? Удивление? Неверие? Любопытство? Может быть, легкую жалость? Вовсе нет. Осуждение? Презрение? Ужас? Ничего из того, что так часто отражается в глазах людей, когда мне приходится рассказывать им свою историю.

Теперь мне еще сильнее хочется поцеловать ее.

Черт тебя подери! Ты привязываешься к ней все больше и больше.

– Что? Ты не бежишь прочь, не кричишь? – спрашиваю, не в силах скрыть горечь в голосе.

Оливия удивляет меня улыбкой и недоумевающим взглядом.

– Думаю, мы с тобой твердо условились: я не похожа на людей, с которыми ты обычно общаешься.

Я смеюсь. Смеюсь от души.

– Да уж. Думаю, мы это точно определили.

Оливия поворачивается ко мне. На лице у нее написан только интерес. Простое любопытство. Я рад, что больше не вижу оттенка жалости. Многого я бы хотел от этой девушки, но вот жалость в моем списке не значится.

– Хочешь поговорить об этом?

Пожимаю плечами.

– Сейчас меня это не беспокоит так сильно, как раньше. Теперь это для меня часть прошлого, и только.

– Наверное, это все-таки нечто большее, раз ты захотел мне рассказать.

Проницательно. Она не только красива, но еще и умна. И вероятно, не считает себя ни умницей, ни красавицей.

– Может быть. Не знаю. Сам не понимаю, зачем заговорил об этом. – Я перевожу взгляд на мерцающие огни города и чувствую себя дураком. Зачем упомянул об этой истории?

– Но ты же заговорил. Теперь должен все мне рассказать, иначе я буду думать, что ты садист.

– Может, я такой и есть.

Оливия прищуривается и обмеривает меня взглядом:

– Нет. Я в это не верю. Кроме того, разве не существует закона против жестоких наказаний? Ты не можешь быть одновременно законником и нарушителем законов.

Смешная логика. В голове помимо воли появляется мысль: «Интересно, что она подумает, если узнает правду?»

– Люди сплошь и рядом поступают так.

– Но ты не «люди». Ты парень, который готов избавить меня от моих страданий.

– Страданий? Хм. – Я хмурюсь.

Я знаю, моя улыбка отвлекает внимание от направления мыслей, и Оливии снова удается удивить меня – она немедленно включается в игру.

– Да, страданий, – поддакивает она с улыбкой. – Ты ведь не из таких парней, что оставят девушку в петле?

Хоть Оливия и выглядит милой, скромной и невинной, временами кажется, что она готова к играм гораздо более интимным и опасным. Знаю, мне не следует думать об играх, страданиях и всем прочем, что связано с Оливией Таунсенд.

Но черт меня подери, если я не думаю об этом!

В голову приходят мысли темные и грязные – например, о том, какое удовольствие я получу, если заставлю ее страдать. Не по-плохому, конечно. Нет, я хочу, чтобы она обливалась потом, корчилась и молила меня войти в нее.

Чувствую, что возникает неотложная необходимость поправить содержимое брюк, и напоминаю себе, как опасно ступать на эту почву. Умом-то я все понимаю, но смотрю в лицо Оливии, в ее сияющие глаза, на блестящие губы, и мне ясно: всей жизни не хватит, чтобы донести эту мысль до других частей моего организма.

– Только если это не противоречит ее желаниям, – говорю я, протягиваю руку и приподнимаю с плеча Оливии длинный локон черных волос. На ощупь он как шелк. – Что ты любишь, Оливия?

Кажется, я замечаю, как ее грудь резко вздымается, – Оливия задерживает дыхание. Может быть, она первая нажмет на тормоза. Бог свидетель, я этого делать не собираюсь. Вероятно, потом я пожалею, но прямо сейчас думаю только о том, как будет выглядеть Оливия без этого красного платья.

Брови Оливии изгибаются дугой. Не знаю, действительно ли ее задел мой вопрос или это то, на что я надеюсь. Но потом она облизывает губы и слегка приподнимает подбородок, глядя на меня из-под ресниц.

Она скромна. Но не притворно. Просто она такая. И это заводит меня еще сильнее.

– То есть ты не знаешь? Я считала, четырехзвездные генералы знают все-все, чего не знают остальные.

– Может быть, я просто хочу провести разведку.

– В каком смысле?

Понимаю, надо остановиться, пока это еще возможно. Только не могу.

– Я хочу с помощью всех органов чувств составить подробный план местности.

– План местности? – переспрашивает Оливия, и в уголках ее губ появляются ямочки.

– Разумеется, – отвечаю я. – Тогда я могу спланировать атаку.

– Разведка? Для атаки? Надо же.

– Я начну с осязания. – Протягиваю руку и глажу кончиком пальца одну из ямочек, потом медленно провожу по чуть выступающей нижней губе. – Прикосновение неоценимо. Текстура местности говорит мне о том, насколько… яростной должна быть моя атака. Некоторые места требуют гораздо более деликатного подхода по сравнению с другими.

– Ясно, – тихо говорит Оливия, ее теплое дыхание щекочет мой палец. – Что еще?

– Обоняние, – говорю я, запускаю руку в волосы Оливии, откидываю их назад, а сам утыкаюсь лицом в нежно благоухающую шею. – Определенный запах может подсказать мне, в правильном ли направлении я двигаюсь. Что-то сладкое. Что-то… мускусное, – бормочу я.

Тихонько кусаю Оливию под ушком и слышу тихое «ах».

– И слух, – шепчу я. – Иногда самый тихий звук, даже стон, может сказать мне много-много о том, далек ли я от достижения желаемой цели.