Страница 115 из 359
Перед тем как сесть в машину они горстями листвы обтирают ботинки, чтобы налипшая земля не выдала их, и залезают в машину.
Всё, поехали...
...Прямое попадание. Был человек, и нету человека. Он хоть успел с Плешаком проститься, а Булану и остальным и этого не дали. Уходили на смену, был Плешак, пришли на обед - нету. На обеде и ужине Плешаку ставили его миску с кашей и воткнутой ложкой - на помин, объяснили ему, а вечером тихонько, чтоб не придрались: день-то будничный - женщины отвыли его. И всё. Был Плешак, и нету его. Ему дали три дня поработать с Салагой, а потом к Салаге поставили молчаливого новокупку, прозванного почему-тоГлуздырём - он этого слова тогда не знал, а узнав, что так зовут либо за ум, либо за глупость, не мог понять. Ни особого ума, ни глупости у Глуздыря не было. Не Тукман понятное дело, но и... так, обычный работяга, буквы и цифры знает, читает кое-как, бланки и надписи разбирать будет, ну и... а на хрена больше-то? Ну, выучил он Махотку читать, а что тому читать, кроме надписей на банках и канистрах? А он вдруг с удивлением понял, что ему не хватает книг, газет, да чего угодно, но чтобы почитать. Он долго рылся на "бросовых" полках в кладовке Матуни, искал, хоть что-нибудь, может, завернуто что было, может от инструкции какой обрывок, но... ничего. Рабу, как он понимает, это никак не положено, ни под каким видом. Прописи для Махотки он делал сам. Писал по памяти стихи, обрывки прозы и заставлял парня читать и переписывать. Но рулон, что он тогда взял у Матуни, подходил к концу, и... и всё. А дальше что? Он жил, ел, работал, спал, учил Махотку и ещё желающих, но... но всё плотнее окружала его серая пелена тоски. И сознание бессмысленности всего происходящего. И память о Плешаке, ставшем маленьким и тихим. Он не видел, как того вывели босого, в одной рубашке и штанах, руки за спиной в наручниках и запихнули в серую, с зелёной полосой по борту машину Рабского Ведомства. Это всё ему рассказали потом. И не о Плешаке уже говорили, так трепались, это у него торги были первыми, а уж их-то всех повозили... И на последние торги так же везут. А там... утилизация. Это он уже представлял: слишком хорошо ему запомнился тот пережитый задним числом страх в душевой Большого Отстойника. А тут приехал как-то на склады, въезд был занят, и ему велели ждать. Он вышел из трейлера, был один, без бригады и просто стоял, смотрел в небо. И увидел странные, отдельными большими хлопьями облака, а потом понял, что за крышами складов и переплетением пандусов и развязок не что иное, как само Рабское Ведомство, Центральный Накопитель, Большой Отстойник. Зрение вдруг обострилось, и он разглядел и чёрточку высокой трубы, и выплывающие, отрывающиеся от неё клубы дыма. И всё понял. Он получил груз: серые с зелёной полосой мешки "натурального многофункционального продукта для садоводов", ну да, осень и многие именно сейчас, под зиму закладывают подкормку, утепляют пеплом нежные растения, осушают лужи на дорожках - мало ли для чего пригодится пепел...
...Гаор хорошо помнил, с каким холодным спокойствием он загрузил мешки в трейлер, ещё какие-то коробки, машинально расставив и увязав их так, чтобы ничего не помялось, и поехал обратно. Вокруг была серая пепельная пустота. И тишина. Такая же, как после контузии, когда он видел взрывы, чьи-то перекошенные в крике рты, взлетающие и падающие обломки блиндажей и обрывки человеческих тел, но ничего не слышал, а тело было странно лёгким, и он плыл в этой тишине как воздушный шарик, и было не страшно и даже не интересно. И опять он всё видел, и понимал, и делал положенное: останавливался у патрульного поста, выходил и вставал на обыск, ехал дальше, проходил обыск на въезде, сдавал груз на склады, мыл и убирал на завтра машину, даже вроде о чём-то говорил с Махоткой. Но всё это было где-то там, в другом мире, а он был здесь в холодной пепельно-серой тишине и пустоте...
...Выдача и выход на двор. Сумерки, но прожекторы почему-то ещё не включили. И серый сумрак, серые громады складов, серое, затянутое как тучами небо, мелкая изморось в воздухе, смутно, как издалека доносился гомон выпущенной погулять толпы, ругань курильщиков из-за гаснущих от ветра и сырости сигарет, вымученный смех и визг девчонок. И зачем-то, сам не помнит зачем, он пошёл к складской многоэтажной коробке, опоясанной длинной лестницей, по которой он в свой первый рабский праздник гонялся за девчонками, а потом катался на перилах с Кисой. Темнеет. Если зажгут свет, а он окажется вне светового круга, то откроют огонь на поражение. Ну и что? Сторрам понесёт убытки, ну и что? Он медленно поднимался по бесконечной лестнице, ведя рукой по холодной мокрой трубе ограждения. Всё было серым, пустым и тихим. Он поднялся на верхнюю площадку и подошёл к перилам, облокотился на них.
Далеко внизу двор, толпящиеся люди, широкий скат въездного пандуса, домик охраны, ворота, ограда, ещё дальше... да видит ли он это? Просто знает, что это есть. Сколько ему на это смотреть? В любой день продадут, прикажут остаться в спальне и за ним придёт машина, "чёрный ворон", да нет, "чёрный ворон" для свободных, а ему серая, с зелёной полосой, как те мешки, что лежат сейчас в торговом зале и ждут покупателя. И в котором из них Плешак? И Киса? И тот старик, которого он видел на сортировке? И ему... Стоять на торгах, пока не купят, а потом лежать пеплом в мешке, и тоже пока не купят. Так... а если рулетка? Окопная, а другие говорят "королевская", со старинным револьвером, один патрон, крутануть барабан, дуло к виску и нажать курок. А там уж как повезёт. Или встать в полный рост на бруствере, или пойти вперёд на минное поле, где не знаешь схемы, да способов полно. Когда уже не можешь выкручиваться, когда устал... Он устал. Годом раньше, годом позже... рулетка... Везёт, не повезёт... а что тут будет везением? Как сказал Ворон? Смерть не мука, а избавление от мук... умирать не больно... а это смотря по способу... Геройствуй, как хочешь, но других за собой не тяни... Какое уж тут геройство, трусость? А и пусть, он устал... А других я не потяну, разойтись успеют, а с такой высоты это наверняка...
Он выпрямился, опираясь руками о перила, и мягким плавным движением перенёс ноги через ограждение, сел на перила лицом к серой пустоте. Сейчас убрать руки и заскользить, а вперёд или вбок... как получится. Рулетка... Он резко выдохнул и убрал руки... И тут же, он не успел ни... ничего он не успел. Потому что какая-то сила сзади схватила его за волосы и шиворот - он вышел без куртки, в одном комбезе, поверх белья, даже рубашки и штанов не поддел - и сильно дёрнула назад и вниз. Он больно ударился спиной и копчиком о бетон лестничной площадки, и его ударили по лицу. Не хлёсткой надзирательской пощёчиной, а простецкой оплеухой, как в драке. И из серой, лопнувшей, разлетевшейся мелкими даже не осколками, а брызгами пустоты выступило бешеное лицо Старшего.
- Старший? - тупо удивился он, - ты чего?
И получил ещё один удар, уже по другой щеке. Он потряс головой, машинально попробовал, не течёт ли кровь из носа, и спросил с медленно нарастающей в нём злобой.
- Сдурел? Тебе-то чего?
- Того! - крикнул Старший. - Брат ты мне, чего ты мне сердце рвёшь?! - и заплакал.
Он опустил голову: настолько нестерпимым было это. Помедлив, Старший сел рядом с ним, всхлипом перевёл дыхание. Достал сигареты.
- Здесь можно курить? - удивился он.
- Накласть мне на запреты их, - отмахнулся Старший.
- Меня значит по морде, - заставил он себя усмехнуться, - а сам...
Старший устало и весьма затейливо выругался. Он кивнул, и они закурили. Он курил непривычно для себя быстро, будто куда-то спешил. Докурив до губ, растёр окурок и уже совсем спокойно сказал.
- Зря ты это, Старший. Захочу, найду способ.
- А ты не хоти, - неожиданно ответил Старший.
- Как это? - искренне удивился он.
- А так, - ответил Старший, - нельзя это, значит, и не хоти.