Прикосновение

Резкий шотландский ветер развеивал дымные столбы; казалось, художник растушевывает большим пальцем эти нарисованные углем клубы, а сквозь них проглядывает бездонное блекло-голубое небо. Вдалеке виднелись Охилз и Ломонды, лиловые от осеннего вереска, — дикие, мрачные горы, где поскрипывают, повиснув на одной петле, двери заброшенных хижин мелких арендаторов, охотничьи угодья, куда вскоре явятся землевладельцы — стрелять оленей, удить рыбу в озерах. В единственной плодородной долине графства Кинросс паслись коровы, лошади и овцы. Коровам было суждено превратиться в нежнейшие лондонские ростбифы, чистокровных лошадей выезжали под седло и в упряжку, овечью шерсть свозили на суконную фабрику, а мясо подавали к столу зажиточных горожан. На этой земле удавалось даже кое-что выращивать: для этой цели болотистые почвы осушили пятьдесят лет назад.

Перед городком Кинросс раскинулся Лох-Левен — голубовато-стальная, чуть подернутая рябью гладь водоема, похожего на все шотландские озера, в которые впадают янтарные речушки, протекающие через торфяники. Элизабет остановилась на берегу озера в нескольких ярдах от дома (отойти подальше она не решилась) и засмотрелась на зеленые равнины за озером, отделяющие ее от залива Ферт-оф-Форт. Иногда при восточном ветре до нее доносился рыбный запах холодных глубин Северного моря, но сегодня ветер дул с гор, пахло прелой листвой. На лох-левенском острове возвышался замок — тот самый, в котором почти год провела под стражей королева Мария Шотландская. Каково это — быть и властительницей, и узницей? Женщиной, пытающейся править страной, населенной свирепыми, воинственными мужчинами? Но Мария пыталась возродить римско-католическую церковь, и Элизабет Драммонд, воспитанная убежденными пресвитерианами, была о ней невысокого мнения.

«Я еду в далекий Новый Южный Уэльс, чтобы стать женой человека, которого никогда в жизни не видела, — думала она. — Выйти за мужчину, который хотел жениться на моей сестре, а не на мне. Я попалась в ловушку, расставленную моим родным отцом. А если этот Александр Кинросс увидит меня и скажет, что я ему не нравлюсь? Если он благородный человек, он, конечно, отправит меня домой! А он наверняка благородный, если выбрал в жены девушку из семьи Драммондов. Но я читала, что в этих ужасных колониях на краю света порядочных женщин не найти — значит, он все-таки женится на мне. Отец небесный, только бы он от меня не отказался! Сделай так, чтобы я ему понравилась!»

В школе доктора Мюррея за два года она успела научиться читать и писать, и читала хорошо, хоть и медленно. С письмом дело обстояло хуже, поскольку Джеймс ни в какую не желал тратиться на бумагу для пачкотни глупых девчонок. Зато книги Элизабет могла читать какие угодно и какие найдет — при условии, что в доме царила безукоризненная чистота, еда была приготовлена по отцовскому вкусу, деньги не транжирились попусту, а время не тратилось на болтовню с безмозглыми подружками. Книги она брала в двух местах: в библиотеке доктора Мюррея и у его многочисленных прихожанок, по рукам которых ходили до тошноты благопристойные романы. Поэтому неудивительно, что в богословии Элизабет разбиралась лучше, чем в геологии, а в домашнем хозяйстве — лучше, чем в любовной прозе.

Она и представить себе не могла, что ей уготовано стать женой, хотя в последнее время мало-помалу начинала задумываться о радостях и горестях супружеской жизни и с интересом приглядывалась к союзам старших братьев и сестер.

Аластэр и Мэри, совсем не похожие друг на друга, вечно ссорились, но Элизабет чувствовала, что они накрепко связаны, Роберт и Белла были одинаково прижимистыми; у Энгуса и его болтушки Офелии едва не доходило до драк; Кэтрин и Роберт жили в Керколди, потому что он был рыбаком; Мэри и Джеймс, Энн и Энгус, Маргарет и Уильям... И старшая сестра Джин, которую в семье считали красавицей, в восемнадцать вышедшая за Монтгомери — завидного жениха для девушки из хорошей семьи, но без приданого. Муж увез ее в Эдинбург, в особняк на Принсез-стрит, и с тех пор никто из кинросских Драммондов не видел Джин.

— Небось брезгует нами, — презрительно цедил Джеймс.

— И правильно делает, — возражал Аластэр, любивший Джин и по-прежнему преданный ей.

— Себялюбка! — усмехалась Мэри.

Ей там одиноко, думала Элизабет, которая почти не помнила Джин. Но Джин еще повезло: если одиночество станет невыносимым, до родных всего-то пятьдесят миль. А ей, Элизабет, уже никогда не вернуться домой, а больше она нигде и не бывала.

После замужества Маргарет было решено, что Элизабет, младшее детище Джеймса, останется старой девой — по крайней мере пока жив ее отец. Вся семья втайне надеялась, что старик долго не протянет, хотя он был крепок, как изношенные башмаки, и тверд, как скала Бен-Ломонд. Но теперь благодаря Александру Кинроссу и его тысяче фунтов все враз переменилось. Аластэр, после смерти своего тезки ставший гордостью и отрадой Джеймса, наверняка переубедит Мэри и вместе с ней и семерыми отпрысками переселится в отцовский дом. Со временем дом все равно отошел бы Аластэру: он прочно занял место в сердце Джеймса, выучившись ремеслу ткача. Но Мэри... бедняжка Мэри, вот ей достанется! Отец считает ее злостной мотовкой: мало того, что она покупает детям воскресные башмаки, так еще и выставляет на стол джем не только к завтраку, но и к ужину. Едва она переберется к Джеймсу, ее детям придется ходить в грубых опорках и лакомиться джемом только по воскресеньям.

Налетел ветер; Элизабет поежилась — скорее от страха, чем от внезапного холода. Как там сказал отец об Александре Кинроссе? «Ленивец, подручный кочегара из Глазго». Ленивец? Что это значит? Что Александр Кинросс ни на что не годится? Может, он даже не встретит ее?

— Элизабет, иди в дом! — послышался голос Джеймса.

Элизабет послушно поспешила на зов.

Дни летели так, словно сговорились не давать Элизабет времени задумываться; как она ни старалась по вечерам не засыпать, не обдумав прежде свое будущее, сон сражал ее, едва она ложилась в постель. Между Джеймсом и Мэри каждый день вспыхивали ссоры; Аластэру, который с рассветом уходил на фабрику и возвращался затемно, повезло не слышать их. Всю мебель Мэри перевезли в новое жилье, где она вытеснила ветхую и невзрачную обстановку Джеймса. Элизабет то бегала вверх-вниз по лестницам, нагруженная кипами белья и грудами обуви, то помогала проталкивать в дверь пианино, бюро, гардероб, то развешивала на бельевой веревке очередной ковер Мэри и старательно выбивала из него пыль. Мэри приходилась ей кузиной со стороны Мюрреев, в семью она принесла не только приданое и небольшое содержание от отца-фермера, но и независимость суждений — по мнению Элизабет, чрезмерную для женщины. И никто не посягнул на мнение Мэри даже после того, как она переселилась к свекру. А Элизабет с изумлением обнаружила, что ее отец не всегда побеждает в спорах. Джем по-прежнему появлялся на столе каждое утро и каждый вечер. По воскресеньям дети отправлялись на службу к доктору Мюррею в новых башмаках. А Мэри хвастала стройными щиколотками и ступнями в изящных синих козловых туфельках на таких высоких каблуках, на которых могла лишь семенить. Джеймс не жалел времени и сил на вдохновенные скандалы и вскоре привил внукам здоровый страх перед тростью, но вскоре убедился, что Аластэром Мэри вертит как пожелает.

От домашних склок Элизабет спасали только визиты в мастерскую мисс Мактавиш на главной площади Кинросса. В этом домике входная дверь открывалась прямо в гостиную, за стеклом в большом окне стоял бесполый манекен в платье из розовой тафты с необъятной юбкой: из уважения к церкви никто не посмел бы выставить в витрине манекен с грудью.

Все горожанки, кто не шил себе одежду сам, обращались к мисс Мактавиш — худосочной старой деве лет под пятьдесят. Получив в наследство сотню фунтов, она отказалась от места белошвейки, стала модисткой и самой себе хозяйкой. И она процветала, ибо в Кинроссе хватало заказчиц, а самой мисс Мактавиш — ума предлагать им журналы мод, якобы присланные из Лондона.