Повесть о хлорелле

— Я завидую вам, — сказала она, узнав, что его возвращают в филиал института. — Вы будете встречаться с Самсоном Даниловичем, это большое счастье. У него есть чему поучиться.

Он согласился, что иметь такого учителя — большое счастье. К Золотареву судьба не была милостива, педагоги не оставили заметного следа в его душе. На этот счет Александра Александровна задумчиво сказала:

— У меня был хороший учитель… То были лучшие годы моей жизни.

Она вздохнула, и на лице ее промелькнула печаль. Лев Яковлевич решил, что учителя нет в живых, и сочувственно спросил:

— Он умер?

— Нет, он жив и, будем надеяться, долго еще проживет. Мы встречались с ним редко, и я не очень много могла от него получить.

Она не назвала имени учителя, и Лев Яковлевич ограничился ничего не значащей фразой:

— Хороший педагог стоит многого… За его спиной чувствуешь себя как за каменной стеной… — Убедившись, что Александра Александровна не спешит ни согласиться, ни возразить, он машинально закончил: — С учителем, конечно, надо жить рядом.

— Жить надо рядом, — словно отвечая собственной мысли, повторила она, — но не во всем следовать за ним.

Золотарева эти слова удивили, ему даже показалось, что он ослышался, но она молчаливо предупредила: «Да, да, — говорила ее усмешка и разочарованное движение рук, — вы правильно поняли меня».

«Что значит — не во всем следовать за ним? — недоумевал он. — Что дает ей право так безапелляционно судить?» Всего больше в жизни Лев Яковлевич не любил самоуверенных людей, скромность уже тем казалась ему прекрасной, что она никого не огорчает.

— Вы твердо убеждены, что ученики должны контролировать учителей? — с вызывающей игривостью спросил он.

Поспешность, с какой был задан вопрос, и некоторая нервозность в поведении собеседника красноречивей всяких слов выдавали его мысли. У Александры Александровны было испытанное средство умиротворять взволнованные сердца.

— Ученики действительно должны контролировать, — со снисходительным холодком проговорила она, — но не учителя, а себя… — После этих слов наступила пауза, во время которой собеседник имел возможность осудить свое легкомыслие. — Во всем следовать за ученым, — продолжала она, — опасно, можно потерять себя… Так случилось со мной. Самсон Данилович шел своей дорогой, а я неотступно следовала за ним…

Так вот из-за кого ей многим приходилось в жизни заниматься! Неужели она ничего больше не скажет и любопытная история на этом оборвется? Словно опасаясь, что именно так и произойдет, Лев Яковлевич поторопился спросить:

— Что же мешало вернуться к любимой науке, когда вы убедились, что неразумно во всем плестись за ученым? Или было уже поздно? Извините, если я задал этот вопрос невпопад, — сильно смущаясь, с волнением в голосе проговорил он.

Вместо того, чтобы сказать ему: «Пока мысли Свиридова заняты хлореллой, я не смогу расстаться с ней, потому что это единственное, что связывает нас…», — Александра Александровна несколько непоследовательно сказала:

— Это невозможно. Если он умрет, я уйду из института и буду в средней школе преподавать географию.

Ответ не удовлетворил Золотарева. Она не сказала, что помешало ей следовать собственным путем. Пренебречь любимым делом можно только ради чего-то более дорогого.

— Позвольте задать вам еще один вопрос, — чуть касаясь ее вздрагивающей от волнения рукой, попросил Лев Яковлевич. Ему не следовало продолжать разговор, который, несомненно, ей неприятен… — Только один-единственный вопрос… Ведь вы не сердитесь, не правда ли?

Она кивнула головой, но он некоторое время еще помолчал. Перед ним была трудная задача — не ошибиться в словах, вызвать Александру Александровну на откровенность, не огорчив ее.

— Вы сказали, что в науке дано любить лишь раз. Говорили вы то же самое своему учителю?

— Он этого не понимает.

— Я не могу с вами согласиться!

Какая непоследовательность! Восхищаться ученым, возносить его доблести до самых небес и тут же заявить, что у него не хватит сообразительности разобраться в пустячке. С такой логикой, того гляди, угодишь в болото.

Выражение лица Золотарева так отчетливо выдавало его мысли и чувства, что Александре Александровне не стоило труда в них разобраться. И темные глаза, избегавшие ее взгляда, и плотно сжатые губы выражали недовольство и в то же время просили быть с ним откровенным. Если бы она хотела отозваться на его просьбу, ей следовало бы сказать: «Мне мешало вернуться к любимой науке желание быть с ним: не все ли равно, какая проблема сближала нас? Я не могла уходить, потому что уйти было некуда». Александра Александровна предпочла сказать другое:

— Не можете, Лев Яковлевич, со мной согласиться, значит вы не знаете Свиридова.

Для Льва Яковлевича ее слова казались кощунственными. Да знает ли она Самсона Даниловича? Он встал и, как всегда, когда раздражение донимало его, засунув руки в карманы пиджака, твердыми шагами заходил взад и вперед.

— Не надо сердиться, — мягко положив руку на его плечо, попросила она, — есть вещи, с которыми мы вынуждены мириться. Вам дороги его благородство и душевная красота, но ведь этого одного недостаточно… Он утратил способность разбираться в реальном мире.

— Вы связываете это с его возрастом? — запальчиво спросил Золотарев и, не слушая ее возражений, продолжал: — Золотая рыбка доживает до семидесяти лет и умирает золотой…

Внезапная вспышка раздражения удивила Александру Александровну. Он казался ей всегда таким солидным и сдержанным, мальчишеская горячность не шла к нему. Она потрепала его по плечу и с выражением благожелательного покровительства, так напоминающим материнскую ласку, укоризненно произнесла:

— Ай-ай-ай!

Ни мягкость, граничащая с нежностью, ни шутливая интонация успеха не имели и даже как будто еще больше рассердили его. Он мягко снял ее руку с плеча и сухо сказал:

— Вы несправедливы к своему учителю и моему другу. Даже сейчас, после перенесенной болезни, он прекрасно разбирается в реальном мире.

— Я не то имела в виду, — впервые обнаружила свое недовольство Александра Александровна, — я хотела сказать, что будущее оттеснило от него настоящее. Как бы мысли далеко не уносили ученого, он принадлежит земле. Самсон Данилович не стал оттого хуже, и мы это светлое имя будущего так же будем любить, как любим дорогие имена прошлого…

На этом их беседа окончилась. Льву Яковлевичу было глубоко безразлично, где именно витают мысли Свиридова. Он знал ученых двух родов — склонных искать неизвестное, новое и довольствующихся тем, что открыто другими. Что значит время и место для искателя истины! Астрономы от неба глаз не отводят и всерьез готовы перебраться на Марс. Где бы мысли ученого ни витали, они плоды приносят земле…

Прошло три месяца. Гипотеза о прудах — источнике колхозного достатка — приняла определенные очертания. Многое было обдумано и учтено, немало оставалось еще решить. Две статьи Золотарева, напечатанные в журналах, не вызвали серьезных возражений. В главном управлении убедились, что автор проекта одинаково хорошо разработал методы размножения как хлореллы, так и рыб. Он располагал культурой водорослей, успешно развивающейся при избыточном освещении и при температуре в тридцать девять градусов тепла. Сколько бы солнце ни светило, хлорелла интенсивно размножалась. Вечерняя прохлада и смена погоды в течение суток, обычные для открытых прудов, не ослабляли, а усиливали ее развитие. Эту культуру вывела Александра Александровна и предложила ее Льву Яковлевичу для рыбных прудов.

И все-таки в главном управлении к идее Золотарева отнеслись сдержанно. Причин нашлось много, и все они казались серьезными. Новая тема никаким планом не была предусмотрена, следовательно, никто средств для исследований не отпустит. В филиале института, куда Золотарев возвращался, были свои научные задачи, и директор мог от новой темы отказаться.