Повесть о хлорелле

Александра Александровна взглянула на Свиридова, и в этом взгляде отразились упрек и чувство неловкости за него. Надо же так неудачно пошутить! Смеяться над тем, что, возможно, дорого другому, сводить к нелепости идею, не разобравшись в ней…

Чтобы скрыть свое огорчение, она прошла в другой конец комнаты и остановилась перед копией картины Айвазовского «Девятый вал». С некоторых пор множество скверных копий наводняли магазины и стали навязчиво пестреть в ресторанах и гостиницах. Жертвой неудачливых живописцев стали известные полотна Репина, Айвазовского и Шишкина. Вид грубо намалеванной картины, которую Александра Александровна в подлиннике любила, усилил ее неприятное чувство, и она с едкой иронией, которую следовало бы скорей адресовать художнику, чем ученому, сказала:

— Удивительно, до чего вы не понимаете людей и но знаете жизни! Я бы вам не только свою, по и чужую жизнь не доверила устраивать.

Самсон Данилович удивленно пожал плечами. Он перебрал в памяти все, что сказал ей, и ничего обидного не нашел. В эти дни она часто выходит из себя и не всегда справедливо сердится. Сейчас, как будто, нет и причин, неудобно даже извиняться.

— Не надо сердиться, — пытался он успокоить ее, — не угодно соревноваться — не надо… Обидно, что я о выгодах заговорил? Простите.

Александра Александровна рассталась с «Девятым валом», села и с той внешней безмятежностью, которая для опытного глаза означает большую опасность, чем безудержный гнев, проговорила:

— Я много думала над вашими злоключениями и поняла, что горести и беды, испытанные вами, ничему вас не научили. Вы по-прежнему не понимаете психологии людей.

С тех пор, как Свиридов выслушал грустную повесть ее жизни, он столь остро чувствовал свою вину перед ней, что готов был от нее любое стерпеть. Что значат дерзости, незаслуженные упреки, по сравнению с тем, что она пережила за эти двадцать лет? Так ли уж важно, справедливы или несправедливы ее укоры? Сейчас ее влечет собирать жатву на рыбных прудах, ей кажется, что это вернее всяких долголетних экспериментов, — пусть. Анна Ильинична охотно бы с ней согласилась. Удивительно, до чего женщины скроены на один лад, им случайная удача милей всяких поисков и трудов.

— На первом плане у вас логика, — продолжала она, — вам нет дела до психики людей, а ведь она управляет человеческим поведением. Подумали ли вы, что руководит теми, с кем вы воюете? Легко ли им? Они призваны выявлять беспочвенные идеи, все силы их ума направлены на то, чтобы отличить подлинное от фантазии. Дело нелегкое, ответственное, и вдруг являетесь вы и огорошиваете их задачами, в которых возможное и невозможное сочетаются так, что но каждому под силу одно от другого отличить. Вы обещаете прокормить население земли спустя двести лет. Ученые не хотят и не могут так далеко заглядывать. Человеческая психика ограничена во времени, только настоящее и близкое будущее способны внушать нам какие-либо чувства, вооружать надеждой и терпением.

Она сидела в кресле с непринужденным спокойствием, а Свиридова эта невозмутимость почему-то беспокоила. Ни одно движение не выдавало ее душевного состояния, а ему все более становилось не по себе. Он чувствовал, как пробуждается в нем безотчетная тревога, она нарастает и метает слушать и понимать. Он всматривался в ее лицо, искал в нем причину своего беспокойства и не находил.

— Ученые с вами не согласны, — размеренно звучала ее речь, — и не без основания. Они не могут принять планов, рассчитанных на века. Уже в ближайшие годы могут быть найдены средства поднять плодородие земли в десять и в двадцать раз. Химический синтез, который искусственно копирует все вплоть до гормонов, не сказал еще последнего слова. Кто знает до каких совершенств дойдет научная мысль в ближайшее десятилетне, а вы требуете веры в расчеты, которые осуществятся спустя двести лет. Ученые не должны расточать своего доверия. Не хотите мириться с людской ограниченностью — снизойдите к несовершенству человеческой психики. Им кажется, что вы повторяете ошибку Мальтуса. Предложите им что-нибудь менее спорное. Они не хотят заглядывать слишком далеко — передвиньте ближе грядущее, сделайте будущее настоящим.

Разговор был прерван появлением Льва Яковлевича. Свиридов вначале смутился. Он вспомнил, как бестактно представитель главка намекал на какую-то близость между ним и Александрой Александровной, и, поддавшись мысли, что Лев Яковлевич может к этому проявить излишний интерес, хотел предложить ему прийти позже. Еще одна причина вынуждала его так поступить. Свиридов все еще ждал, что Александра Александровна закончит чем-то очень обидным для него и хотел это выслушать без свидетелей. Он стал подыскивать предлог, чтобы отослать Льва Яковлевича, но в последнюю минуту рассудил, что присутствие лишнего человека сделает ее нападки более умеренными, и оставил его.

— Присаживайтесь, Лев Яковлевич, — придвигая ему стул, предложил Свиридов, — у нас тут завязалась любопытная беседа. Кто знает, не понадобится ли нам арбитр. — Он потер руки и хрустнул пальцами от удовольствия.

Александра Александровна взглядом выразила согласие иметь его своим арбитром и с прежней интонацией невозмутимого спокойствия продолжала.

— Будущее должно стать желанным для настоящего, иначе в него не поверят. Люди трудно привыкают к новым идеям и особенно неподатливы, когда новшество покушается на их пищевой рацион. Потребуйте, чтобы европеец съел гусеницу, — он предпочтет претерпеть любые лишения, в то время как туземное население субтропической Америки ради этого лакомства часами ковыряется под корой пальмового дерева. Население индийской деревни с омерзением отворачивается от куриного яйца или цыпленка. Ацтеки откармливали собачек для своих пиршеств. Сотни миллионов магометан и евреев не едят свиного мяса, предрассудок этот держится тысячи лет. Люди веками противились введению в пищу картофеля, чая, спиртных напитков, объявляли грехом курение табака. Будущие поколения не примут хлореллы, если ее не одобрят их предки. То, чего не было в настоящем, не утвердится в будущем, — закончила она сдержанной улыбкой, которая в равной мере была адресована тому и другому слушателю.

Свиридов, подавленный тревожным чувством, не оставлявшим его, с трудом понимал, что говорит Александра Александровна. Откуда, казалось бы, это смятение, предчувствие чего-то неотвратимого? Не смешно ли тревожиться? Что может его ждать — упреки, недовольство, обидные замечания доброго старого друга? Не исходит ли эта тревога от больного сердца? Тогда лучше помолчать или заговорить на другую тему? Он хотел отмолчаться, но, заметив, что Лев Яковлевич с интересом слушает Александру Александровну, сказал:

— Я полагал, что вы хотели мне сообщить нечто важное. Может быть, с этого и начнем?

— Вы правы, — согласилась она. — Когда мы говорили о психике ваших противников, я указала, что вы но можете не считаться с ней. Сейчас мне показалось, что я нашла нечто такое, что примирит вас с ними. Решение одинаково приемлемо для вас и для них. — Она некоторое время помолчала и, как человек, которому предстоит взять крутую вершину, глубоко вздохнула. — Человечество, как вы знаете, переживает острый недостаток в белковой пище, — продолжала она, — по мере роста населения нужда эта вряд ли уменьшится. Не посвятить ли вам хлореллу гуманной цели, утолить этот голод, послужить нашему сегодня без ущерба для далекого будущего? Том временем наша водоросль будет улучшена и люди привыкнут ею питаться. Отцы и дети повоюют с непривычной пищей, а внуки примут ее как должное. Мы ведь едим не то, что любим, а то, что упрочилось на нашем столе… Никто после этого не упрекнет нас, что мы ради будущего пренебрегаем настоящим, фантазию предпочитаем подлинной науке… Не спешите только с ответом, прошу вас, — умоляюще взглянув на него, проговорила она. Прежняя невозмутимость оставила ее, она снова была такой, какой он знал ее много лет, — мягкой, ласковой и уступчивой. — Соглашаясь со мной, вы ничем не поступаетесь, — взволнованным шепотом продолжала она, — кроме формулировки… Вы поможете мне и многим другим добывать белки в рыбных и животноводческих хозяйствах.