Страница 22 из 60
— Вы единственный, Арон Вульфович, человек, кто может нас помирить. Поговорите с отцом, он в последнее время и мной недоволен. Я по-прежнему его люблю, но мы перестали быть друзьями. Я всегда и во всем советовалась с ним, мы были, словно подруги…
Она говорила без грусти и сожаления, живо, легко, как говорят о размолвке, каких на свете немало: досадно, конечно, но всякое бывает.
— Лев Яковлевич говорит, — продолжала девушка, — что отец тут ни при чем и все это мне кажется, но почему же я не могу, как прежде, бывало, чувствовать себя с ним хорошо? Я часто захаживала к нему в кабинет, и о чем только мы не болтали… Правда, сейчас у меня и времени нет, положительно нет свободной минуты. Лев Яковлевич сущий бродяга, он готов день и ночь бродить по театрам и кино, но музеям и выставкам, одно и то же просмотрит множество раз и не устанет. На выставке собак мы пять раз побывали, время уходит, и ничего не успеваешь сделать для себя.
Ей хотелось, чтобы Арон Вульфович ее пожалел, но хотелось и другого: пусть знает, каков ее друг Лев Яковлевич. Во-первых, он своего рода энциклопедия, ей незачем больше ходить к отцу за советом. И знает он все, и так объяснит, что никогда не забудешь. Отец часто водил ее в ботанический сад и много рассказывал о хлорелле. Тогда ей казалось, что нет ничего более занятного на свете. Наивно, конечно, ведь хлорелла только водоросль, не чета таким чудовищам, как осетр и лосось… Отец, несомненно и умней и образованней Льва Яковлевича, но в последнее время отец стал повторяться. Память подводит его… Льва Яковлевича не переслушаешь, все у него ново и занятно.
— Вы должны, Арон Вульфович, — сказала она, — его ближе узнать, такие люди встречаются редко.
Снова Каминский мог убедиться, что в огорчениях дочери виноват отец, и поспешил обрушиться на черствых, бездушных отцов. И как только их носит земля! Легкомысленные и неосмотрительные, они упиваются собственной косностью, и всюду, и везде видят несчастья. Ничто тик не изобличает несносную старость, как ее склонность к поучениям и нотациям. Кто не потерял еще остатки благоразумия, сдерживает свое несносное ворчание, а в общем они все социально опасны.
Побранив отцов и заодно почтенную старость, Каминский не оставил без назидания детей и воздал должное родителям. Девушка посмеялась над непоследовательностью доброго Арона Вульфовича и вновь вернулась к тому, что занимало ее.
— Лев Яковлевич у меня историк! — сказала она и многозначительно умолкла, выжидая, какое впечатление произвели эти слова на Каминского. — Его новая работа «Осетровые рыбы в прозе и поэзии античного мира» исключительно интересна. Он говорит, что изображения белуги и севрюги чеканились на монетах Ольвии и Пантикапеи…
Прощаясь с добрейшим Ароном Вульфовичем, она доверительно сказала:
— Лев Яковлевич удивительный человек! Он так правильно обо всем судит, что мне и в голову не приходит думать иначе.
Из всего того, что Арон Вульфович услышал, он понял: примирить отца с дочерью сможет только доверенный ее мыслей и чувств — Золотарев. Первая же беседа с ним убедила Каминского, что он не ошибся.
Они встретились случайно на улице. День выдался жаркий, знойный, воздух утомлял, яркий свет слепил глаза, и казалось, что шагающие по размякшему асфальту люди тем и заняты, что ищут, где бы укрыться от солнца. Золотарев первый увидел Каминского и направился к нему. Они поздоровались, улыбнулись друг другу и обменялись обычными фразами о здоровье, погоде, о необычайной жаре.
— Взгляните вон туда, на дымок проходящего поезда, — указывая на железнодорожную линию, по которой вдали уходил товарный состав, сказал Арон Вульфович, — вообразите, как жарко там, вглядитесь в дымок, и вы ощутите тревожное чувство пожара…
Золотарев попробовал «вообразить» и безнадежно махнул рукой.
— Нам, ихтиологам, легче себе представить шторм я штиль. Вода ведь не горит даже тогда, когда ее касается пламя заката.
Они шли некоторое время вдоль высокой стены древнего кремля и, словно уговорившись, свернули в городской парк и уселись в тени высокого клена. Арон Вульфович с удовольствием вздохнул, вытер пот с лица и сказал:
— У нас с вами большой разговор, но, как хотите, я под солнцем ни дышать, ни думать не могу. Никогда не поверю, что мои предки жили в Азии и строили пирамиды в Африке. Тут какая-то географическая неточность… Бог с ней с историей, поговорим о другом. Вы как-то мне сказали: «Хоть мы и люди разной специальности, мне кажется, что нам с вами будет интересно». Хочу это проверить на деле. Позвольте мне начать издалека.
Арон Вульфович не был спокоен, как всегда в таких случаях, неведомо на кого сердился, долго не находил места для своей палки и, недовольный, ткнул ее в песок.
— Наступает день и час в жизни девушки, — начал он, надевая соломенную шляпу на палку и легким движением вращая ее, — когда чувство привязанности к родителям, близким и друзьям слабеет, чувство словно обретает свободу. Оно может устремиться к возлюбленному, к мужу и, вновь освободившись, ринуться туда, где эта жизненная сила пригодится. Хорошо, если привязанность пойдет по правильному пути — к будущему мужу и детям, к наукам, искусству и служению человечеству. Я видел, как отвергнутая родственная привязанность ринулась в пламень революции, отдалась ей, и с тем же жаром потом предала ее… Свободному чувству, как и стихии, нужна узда. Согласны?
Лев Яковлевич не спешил соглашаться:
— Я, Арон Вульфович, не раскусил, куда вы гнете. Скажешь «да», вы, чего доброго, против меня же вашу философию повернете… Уж лучше продолжайте вашу мысль, правы будете — поддержу.
Каминский стукнул палкой по скамейке и изобразил на лице притворное неудовольствие. Шляпа упала и покатилась. Золотарев поспешил ее поднять и водрузить на место.
— Не угодно узду, не надо, — недовольным тоном проговорил Арон Вульфович, — а придержать это чувство, не дать ему причинять страдания, оградить, скажем, от него родителей, вы как, согласились бы?
Выражение озадаченности не сходило с лица Золотарева, он положительно не знал, что сказать, и в то же время опасался неосторожным ответом обидеть Каминского.
— Я думал, что вы так… рассуждаете отвлеченно, а выходит как будто всерьез. Вы кого имеете в виду? Узду ли накладывать или только придержать человека, все равно надо знать, кого именно…
Вместо прямого ответа Арон Вульфович стал рассказывать о девушке прекрасной души, отдавшей любимому свое и чужое, собственные чувства и нежность, которую дарила отцу.
Аллегория о свободном чувстве, ищущем пристанища по свету, начинала нравиться Золотареву. Все еще уверенный, что это шутка, он решил позабавиться и с серьезным видом сказал:
— Ваша «красна девица» слишком расточительна, я не одобряю ее. Привязанность к родителям — единственное утешение, которое нам остается, когда друзья и возлюбленные пас оставляют.
— Вы уверены, что это так? — с неожиданно пробудившимся интересом спросил Каминский. — Значит, и меры нужны?
— Нужны, — согласился Золотарев, — неизвестно только, какие. Накладывать узду?
— Смотря по обстоятельствам.
— Вообразите «красну девицу» с уздечкой, — звонко рассмеялся Лев Яковлевич. — Никто нам такого варварства не простит. Нельзя ли как-нибудь иначе это свободное чувство придержать? Простите, пожалуйста, мою несерьезность, — спохватился он, — случай уж очень необычный.
— Почему? — перебил его Каминский, решив, видимо, отказаться от иносказательной манеры разговора. — Случай более чем обычный. Взять бы, к примеру, вашу будущую жену… Где ей догадаться, сколько страданий она причиняет отцу? Самсон привык к ее вниманию и нежности, а она все это отдала другому, ничего отцу не оставила.
Пока длился разговор, в природе произошли перемены. По ослепительно чистому небу заходили прозрачные облака, вначале едва видимые, и лишь серебристые края выдавали их присутствие. Тихий ветерок сгонял их. Сливаясь, они мрачнели, а края все еще отливали серебром. Солнце утопало в сумрачной мгле и, покрываясь зловещими багрово-желтыми пятнами, угасало. Поблекли яркие мазки, словно полог закрыл их, нагрянул ветер, качнулись деревья и запахло грозой.