Страница 4 из 12
Итак, оторвавшись на мгновение от кубиков. Феликс поднял кудрявую голову и, доверчиво глядя в глаза отцу, спросил:
- А что такое капитализм?
Николай Кузьмич растерялся и брякнул:
- А это просто злой дядя.
Увы, не Песталоцци был папа у мальчика, за что и поплатился носом, разросшимся в ванной до неприличных размеров.
Стараясь придать обезображенному лицу высокомерное выражение, Николай Кузьмич прошествовал мимо жены и уселся перед телевизором; выступал мужской дуэт. Чернявый плюгаш с костистым лицом заводил тоненько: "Слышен голос судьбы...", а второй, с пшеничной шевелюрой, кровь с молоком, добродушно гудел: "БАМ!" Потом вместе: "И большая тайга покоряется нам!" Вскоре дуэт сменили трое ученых мужей, которые повели за столом обстоятельный разговор о том, что, дескать, капитализму в скором времени крышка. С этим тезисом все участники дискуссии были, безусловно, согласны, однако вышел спор из-за сроков. Двое говорили, что разложение капитализма усилится в самое ближайшее время. Третий злился и, бешено вращая глазами, то и дело восклицал: "И - еще раньше, товарищи!"
Николай Кузьмич с горечью и сожалением вдруг осознал, что ему не по силам было бы вести такую ученую беседу. Нет, термины были ему знакомы. Он знал и "анархию производства", и "ползучую инфляцию", и "аграрный кризис", и "организованную преступность", и "аппетиты военщины". Но он совершенно не умел расставлять эти слова в нужном порядке, чтобы получался правильный, а не какой-нибудь побочный смысл.
- А у папочки нос как хобот, — нарушил тягостное молчание наблюдательный Феликс.
- Кушай, кушай, у папочки головка бо-бо, — сказала Галина Петровна, вкладывая в свои слова особое, зловещее значение.
- Мерзавка, — отметил про себя Николай Кузьмич и попытался сосредоточиться на правительственных кризисах, верхах, которые чего-то не могут, и низах, которые ни в какую не хотят, но, помимо воли, продолжал прислушиваться к разговору жены с сыном, где речь зашла уже об извилинах в отцовской голове.
Мадам Маслова, вооружившись шариковой ручкой, нарисовала на листке плотной бумаги нечто похожее на яйцо. Николай Кузьмич не без содрогания ожидал, что еще поведает сыну любящая мать.
- Вот видишь, нет извилинок, поэтому головка не думает совсем. Пустая головка, гладкая.
- А мы папочку полечим, — сказал жалостливо Феликс, — мы его к врачу отведем.
- Отведем, отведем, — мрачно, как эхо в заброшенном колодце, откликнулась Галина Петровна.
Феликс вернулся к кубикам, с которых давно уж отклеились картинки с недостоверными изображениями зверей и птиц, но время от времени задумчиво поглядывал на отца, скукожившегося в кресле.
Поздно вечером, лежа без сна в кровати. Николай Кузьмич раздумывал о женской подлости и злобе. Мадам Маслова доверчиво спала рядом и не почувствовала, как муж резким, решительным движением оттолкнул ее ногу, случайно оказавшуюся на его территории.
- Уйти нужно, — думал он и представлял, как исчезает в чемодане плащ, за ним костюм. Туда же летят джинсы цвета недужного сизаря, унылое детище фабрики "Рабочая одежда". Не забыть помазок! И вот он уже на улице, проносящиеся автомобили безжалостно обдают брызгами, но в кармане - билет на поезд дальнего следования. Из подворотни доносятся тягучие голоса, гитарные аккорды, оттуда выглядывают распухшие морды люмпенов. Николай Кузьмич не боится этих подонков общества и смело идет вперед, задевая кого-то плечом.. Что? Ах... фу-ты, черт. Это же сцена из художественного пятисерийного фильма, который шел по второй программе. Про главного героя Галина Петровна сказала так: "Кретин!"
- Ладно, голубушка, я отомщу по-другому.
...На районной профсоюзной конференции он встречает молодую одинокую делегатку. В перерыве, гуляя по фойе близ буфета, она роняет на пол мандат. Николай Кузьмич поднимает его и галантно возвращает владелице. Завязывается разговор; он приглашает ее в ресторан. Да-с, ресторан... Белоснежные скатерти, жульен. У шныряющей по залу назойливой молодки он покупает гигантский букет хризантем. Кофе не надо, слышит он голос обольстительной профсоюзницы, кофе будем пить у меня...
- Да чушь все это! — догадался Николай Кузьмич холодным рассудком. — Ресторан? Хризантемы? На ежедневно выдаваемый рубль?
Он встал и тихо побрел на кухню - пить воду. На кухне горел свет. За столом, свесив со стула босые ноги, сидел Феликс, грустно хрустя печеньем.
- Там шкаф на черта похож, — сообщил он отцу. — Я спать не могу. Ты его тоже боишься?
- Нет, я нет. — Николай Кузьмич погладил сына по круглой голове. — Давай поговорим, — предложил он неожиданно.
Феликс на минуту задумался.
- Расскажи о мамочкиных мозгах, — попросил он.
- Нет, — поморщился Николай Кузьмич. — Не нужно о мозгах. Ну их, мозги. Давай о капитализме. Я в прошлый раз пошутил, когда сказал, что это злой дядя.
- А, — сказал Феликс. — А какой же, хороший?
- Нет, это такая вещь... Вот ты хорошо живешь?
- Хорошо.
- Тебе мама котлету дала на ужин и кашу. Потому что у нас гуманное общество. Называется - социализм.
- Где?
- Везде, вокруг.
- И на улице?
- Везде. А есть другие страны. Ну хоть Америка, знаешь? Так вот, там капитализм, и многим мальчикам нечего есть на ужин, потому что их родители нищие, безработные.
- Вообще ничего не едят?
- Едят, но редко, всякую дрянь.
- Наверное, тушеную капусту.
- А несколько дядек сидят и управляют всеми остальными. У них много денег и всякой вкусной еды, а остальные люди на них спину гнут, понял?
- А если не захотят гнуть? — прошептал Феликс.
- Тогда в тюрьму, а могут и убить, были такие случаи, — объяснил Николай Кузьмич. — Капитализм - страшная вещь. Ну, пойдем, я тебя уложу.
Они миновали шкаф без приключений, и Феликс шустро забрался под одеяло.
- Папа, — сказал он шепотом, — хочешь, я открою тебе одну тайну?
- Давай.
- Только не говори маме и вообще никому.
Пригнув голову отца обеими руками, он прошептал:
- А в нашем детском саду капитализм. Потому что Нелли Сергеевна и Клавдия Семеновна все вкусное съедают сами и уносят в сумке домой. Я сам это видел, папа.
Фейн и Павлик
Весь комизм заключался в том, что он был вылитый Николай II Кровавый, но фамилия его была Фейн, и он был еврей. К тому же он был племянником советской атомной бомбы, поскольку его дедушка приходился ей одним из отцов.
Когда-то мы были приятелями – он, я и Павлик. До седьмого класса мы учились вместе, но потом Фейн перешел в какую-то суперспецшколу, инкубатор для вундеркиндов, имени Второго Закона Термодинамики или Черта в Ступе, точно не помню. Мы же с Павликом продолжали образование в нашей средней политехнической, не теряя, впрочем, контакта с яйцеголовым двойником последнего российского самодержца.
Где-то на семнадцатом году жизни, окончательно сформировавшись как половозрелая особь, Фейн начал являть нам с Павликом образчики дурного, если не сказать извращенного, вкуса. С упорством одержимого он шнырял по Москве, выискивая себе подружек чрезвычайно уродливой наружности, способной соперничать разве что с убожеством их внутреннего мира.
- Где он их откапывает? — спросил меня как-то раз трезвомыслящий Павлик.
Я пожал плечами. Наконец мы сошлись на мнении, что фейновские девицы, вероятно, — побочный продукт исследований секретной дедушкиной лаборатории.
Разумеется, это было личное дело Фейна, на ком вымещать ярость своей юношеской потенции, но ужас состоял в том, что он категорически настаивал на представлении нам с Павликом каждой новой пассии. Поскольку же сексуальные поиски нашего приятеля неизменно увенчивались тем, что новенькая всякий раз оказывалась на порядок непригляднее и скудоумнее своей предшественницы, а самая молоденькая из них была старше нас лет на двенадцать, эти смотрины отнюдь не относились к числу наших излюбленных развлечений.