Страница 4 из 8
Позвонил директор, и я со своего наблюдательного пункта на лестнице слышал мамину часть разговора. Разговором это можно было назвать только с натяжкой. Она просто без конца повторяла «спасибо». А потом позвала меня к телефону.
Это было странно, потому что я никогда не разговаривал с директором школы, только с учителями. Я не припомню, чтобы я хоть раз говорил с директором, а теперь он на том конце провода обращается ко мне:
— Привет, Мэтью, это мистер Роджерс.
— Здравствуйте, сэр, — выдавил я. Мой голос внезапно сел. Я ждал, что он продолжит, и мама сжала мое плечо.
— Я разговаривал с твоей мамой, но мне бы хотелось поговорить и с тобой. Ты не против?
— Не против.
— Я знаю, что тебе очень плохо и грустно. Я могу только представить, как трудно тебе пришлось.
Я ничего не ответил, потому что не знал, что можно на это сказать, поэтому повисло долгое молчание. Потом я начал соглашаться, что да, это было трудно, но мистер Робертс заговорил одновременно со мной, повторяя, что это печально. Потом мы оба замолчали, чтобы дать друг другу высказаться, и никто из нас так ничего и не произнес. Мама потерла мне спину. Я никогда не умел разговаривать по телефону.
— Мэтью, я не буду тебя задерживать, потому что понимаю, что тебе сейчас непросто. Но я хотел тебе сказать, что мы все о тебе помним и скучаем. И сколько бы времени тебе ни понадобилось, мы будем рады тебя видеть. Поэтому ты не должен бояться.
Странно, что он это сказал, потому что до того момента я совсем не боялся. У меня были разные чувства — я сам не мог в них толком разобраться, — но я совсем не боялся. А когда он так сказал, я вдруг понял, что боюсь. Поэтому я только несколько раз поблагодарил, и мама улыбнулась мне слабой улыбкой, одними губами.
— Дать вам маму?
— Не надо, мы с ней уже все обсудили, — ответил мистер Роджерс. — Я хотел немного пообщаться с тобой. Надеюсь, скоро увидимся.
Я опустил трубку, и она с глухим стуком упала на рычаг.
Мы так и не увиделись. Я еще долго не ходил в школу, а потом пошел совсем в другую. Не знаю, почему так получилось. Когда тебе девять лет, с тобой никто не советуется. Тебя просто без объяснений забирают из школы и не говорят почему. Никто не должен перед тобой отчитываться. Мне кажется, главная причина почти всех наших поступков — это страх. Мама очень боялась меня потерять. Думаю, все дело в этом. Но я не хочу, чтобы у вас возникло предубеждение.
Если вы родитель, то в вашей власти забрать ребенка из школы и усадить его за кухонный стол с учебником. Для этого достаточно написать письмо директору. Даже необязательно быть учительницей, хотя мама как раз учительница. Ну, или типа того. Наверное, надо рассказать вам о маме, потому что вы скорей всего с ней незнакомы.
Она высокая и худая, с холодными пальцами. У нее широкий подбородок, которого она очень стесняется. Она нюхает молоко перед тем, как его выпить. Она любит меня. А кроме того, она сумасшедшая. Для начала этого хватит.
Я сказал, что она что-то вроде учительницы, потому что когда-то хотела ею стать. Она пыталась забеременеть, но у нее долго не получалось, и доктора сказали ей, что, скорее всего, она никогда не сможет иметь детей. Я все это знаю, хотя не помню, чтобы мне кто-нибудь когда-нибудь об этом говорил. Мне кажется, она решила стать учительницей, чтобы придать своей жизни какой-то смысл, ну или хотя бы отвлечься. В общем-то, это одно и то же.
Она поступила в университет и начала учиться. А потом она забеременела Саймоном, и в ее жизни появился кричащий и вопящий смысл.
Каждый день, по будням, когда папа уходил на работу, мы принимались за учебу. Сначала мы убирали со стола тарелки, оставшиеся после завтрака, и складывали их в раковину: пока мама мыла посуду, я делал упражнения из рабочих тетрадей и проверял их по ключам. Я был тогда способным ребенком. Думаю, для мамы это стало сюрпризом.
Когда Саймон был жив, он оттягивал на себя все внимание. Это получалось у него ненарочно, само собой: если человеку нужен какой-то специальный уход, все начинает крутиться вокруг него. Меня просто не замечали. Но теперь, за кухонным столом, мама меня заметила. Возможно, ей было бы легче, окажись я тупым. Я никогда об этом не задумывался, но, наверное, так оно и есть. В рабочих тетрадях по естественным наукам, математике и французскому в конце каждой главы были упражнения, и если я все делал правильно, мама надолго замолкала. Но стоило мне допустить хотя бы маленькую ошибку, она ободряюще и ласково подсказывала, как ее исправить. Это было удивительно. Я стал нарочно делать ошибки.
Мы никогда не ходили гулять и не говорили ни о чем, кроме учебы. Это тоже было странно, потому что мама не строила из себя учительницу. Иногда она целовала меня в лоб или ерошила мне волосы, или делала еще что-нибудь такое же. Но мы никогда не говорили ни о чем, кроме того, что было в книгах. И так проходил день за днем, хотя я не могу сказать, сколько недель или месяцев это продолжалось. Все слилось в одну бесконечно растянувшуюся сцену: я сижу за кухонным столом и решаю задачки, а мама разъясняет мне мои намеренные ошибки.
Именно это я и имею в виду, когда говорю, что мир замедлялся, но понять это трудно, потому что на бумаге описание нашей жизни занимает не больше двух страниц. А сама жизнь тянется очень долго.
Когда уроки были сделаны, я смотрел мультики или играл в Нинтендо. Иногда я поднимался наверх, прижимался ухом к двери комнаты Саймона и слушал. Это могло продолжаться довольно долго. Но мы никогда об этом не говорили. Мама заваривала чай и ждала, когда вернется с работы отец. Наверное, надо рассказать вам о моем отце, потому что вы, скорей всего, с ним незнакомы.
Он высокий, широкоплечий и немного сутулится. Он носит кожаную куртку, потому что раньше ездил на мотоцикле. Он зовет меня mon ami. И он любит меня. Для начала этого хватит.
Я сказал, что мама сумасшедшая. Да, сказал. Возможно, вам так не покажется, и вы не увидите в моем рассказе ничего особенного. Но есть разные виды безумия. Некоторые из них поначалу выглядят невинно; они тихонько стучат в дверь и, когда вы пускаете их в дом, они садятся в углу — и начинают расти.
И однажды, возможно, спустя много месяцев после того, как вы решили забрать сына из школы и запереть его дома, безумие пошевелится в своем кресле и скажет ему:
— Ты выглядишь бледным.
— Что?
— Ты выглядишь бледным. Милый, ты не заболел? Как ты себя чувствуешь?
— Да нормально. Только горло немного побаливает.
— Дай-ка я тебя пощупаю. — Они прижала ладонь к моему лбу. — Лоб горячий. Зайка, да у тебя жар.
— Правда? Я ничего не чувствую.
— Ты уже несколько дней бледный. Ты мало бываешь на воздухе.
— Мы никогда не выходим из дома! — воскликнул я сердито. Я не хотел, но так получилось. И это было неправдой, поскольку мы иногда выходили, и меня вовсе не держали взаперти.
Хотя выходили мы нечасто. И только вместе с папой. Именно это я имел в виду, когда говорил, что жизнь сжалась до размеров дома. Наверное, я неблагодарный. Думаю, мама обиделась, потому что она посмотрела на меня так, словно я в нее плюнул. Но потом очень ласково спросила:
— Пойдем погуляем? Мы можем по дороге заскочить к доктору Марлоу, он посмотрит твое горло.
Было тепло, но она сняла с вешалки мою оранжевую зимнюю куртку, застегнула ее до самого верха и надела на меня капюшон. После этого мы вышли на улицу.
Чтобы добраться от нашего дома до приемной врача, надо пройти мимо моей школы. То есть моей бывшей школы. Когда мы переходили через дорогу, мама держала меня за руку, и, завернув за угол, я услышал отдаленные крики и смех, доносившиеся со школьной площадки. Мне следовало бы сдержаться. Я сделал это не нарочно, а потому, что, когда мы подошли ближе, мамина рука на моем запястье сжалась крепче, и она потащила меня в другую сторону.
— Мам, давай вернемся домой.
Но она не слушала. Мы прошли прямо к школе, а потом вдоль забора, и все это время она просто тащила меня, и дурацкий капюшон падал мне на глаза.