Молодость века

В крепости — дворец наместника. Я вспоминаю, как еще не так давно городом и всей провинцией управлял сердар Мухаммед Сервар-хан. Стопятилетний старик, полный, жизнерадостный, с вечной улыбкой на лице и ямочками на щеках, он всегда смеялся детским, беззаботным смехом. Смеялся, когда приговаривал разбойников к отсечению рук и ног; смеялся, приказывая прибить вороватого купца за ухо к двери лавки; смеялся, глядя на подаренную ему англичанами игрушку-клетку, в которой искусственные заводные канарейки пели, кивая головой, и, говорят, смеялся даже и тогда, когда через несколько лет эмир посадил его за неповиновение в тюрьму.

В его лице абсолютный деспотизм совмещался с исключительной для восточного правителя демократичностью. Судил он преимущественно за обедом или завтраком и, пробуя дыни, придумывал самые утонченные казни… Распоряжения, приказы, законы издавались на ходу — в гареме, за столом, на прогулке.

Обычно он сидел у окна на третьем этаже громадного старинного дворца, выкрашенного снаружи темно-коричневой краской, в маленькой комнате, где были только подушки и ковры, и смотрел во двор. Вся его одежда состояла из кальсон и белой афганской рубашки. Упитанное волосатое тело проглядывало из всех прорех. Перед наместником всегда стояли серебряный поднос с плевательницей и наполненный водой сосуд, в котором лежала запасная каучуковая челюсть.

Отсюда по всему дворцу разносился его веселый смех.

Бывало так, что из какого-нибудь дальнего района придет крестьянин, встанет во дворе под окном и ждет. Когда ему надоедало ждать, он протяжно кричал:

— Баба-Саиб!

Мухаммед Сервар немедленно высовывался из окна и звал крестьянина к себе. После весьма разнообразных и отвлеченных разговоров, вроде того, почему карабаирские кони хуже арабских, или воспоминаний, если крестьянин участвовал в войнах, наместник переходил к делу. Решения он выносил немедленно. Если ему почему-либо казалось, что крестьянин виноват или врет, то над ним тут же производилась экзекуция — порка. Если же оказывались виновными чиновники, то такое же наказание постигало и их.

Принято считать, что все на Востоке медлительны и ленивы. Это совершенно неверно. Именно на Востоке можно увидеть действительно быстрое и точное выполнение распоряжений властей. Все делается тут же, на глазах у приказывающего. Представьте себе, что посылают гонца в город, до которого несколько дней езды. На ваших глазах гонец вскакивает на лошадь и исчезает вдали…

Чтобы иметь полное представление о Мухаммед Серваре и общем укладе жизни при дворе гератского наместника, нужно упомянуть и о почти сказочной консервативности наместника, — даже для Афганистана, каким он был тридцать восемь лет назад.

Наместник, например, не признавал артиллерии, считая, что лучше всего воевать палками, пращами и топорами. Он ничего не знал о других странах и городах мира. Один крупный турецкий политический деятель долго рассказывал ему о Константинополе, Берлине, Париже, Лондоне. Выслушав его, Мухаммед Сервар спросил:

— А Кабул — столицу Афганистана вы видели?.. Нет? Стало быть, вы ничего не видели.

Он не интересовался системами государственного управления в других странах. Когда один незадачливый переводчик, объясняя ему лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», упомянул о том, что все люди равны, он смеялся от души.

— Разве мог бог сделать всех людей равными?

Бога он понимал несколько иначе, чем это принято у мусульман. Ему думалось, что он, Мухаммед Сервар, имеет не меньшее право на непосредственное общение с богом, чем муллы, муфтии и другие представители духовенства. Когда однажды один из кади поспорил с ним, сославшись на соответствующие религиозные доктрины, Мухаммед Сервар велел его тут же выпороть. Когда бедного кади подвергали экзекуции, наместник приговаривал:

— Я сам знаю, что богу приятнее!..

Нечего и говорить, что все, связанное с европейской техникой, казалось ему непонятным, таинственным и опасным. Он укоризненно покачивал головой, рассматривая изображения автомобилей, машин, электрических приборов, потом выводил гостя во двор и, усадив его рядом с собой в кресло, приказывал привести своих любимых арабских и карабаирских коней. Глядя на них, Мухаммед Сервар радостно улыбался и говорил:

— Машину можно купить, а где вы достанете таких лошадей?

А потом он сидел в саду, слушал певцов, которые под звуки тары напевали отрывки из «Шах-Намэ» Фирдоуси или из «Бехиристана», и вздыхал.

— Нет, никогда уже не будет таких поэтов!

Из его канцелярии на имя генерального консула приходили письма, начинавшиеся с обращения: «Нежному, изящному, грациозному, величественному (такому-то), да будет неизменной его великая слава!..»

Секретарь наместника, знаток арабского и персидского языков, внимательно следил, чтобы в дипломатической переписке не только тщательно соблюдалось титулование соответствующих лиц, но и полностью сохранялся стиль, унаследованный от времен газнийского султаната. Поэтому иногда вслед за высокопарными вступительными словами следовал такой текст:

«Нашему высочеству, из донесения подчиненного нам командующего пограничными войсками, полковника Абдул Раим-хана, стало известно, что с территории вашего государства на территорию Высокого Независимого Афганистана проникли джемшиды в количестве около пятидесяти всадников и в районе Чильдухтарана похитили шесть баранов, две лошади и одну женщину, имеющую данного ей богом мужа. Таким образом, муж погружен в печаль, бараны и лошади исчезли. Дабы не омрачалась дружба между двумя Высокими государствами, наше высочество надеется, что вы, ваше превосходительство, отдадите приказание вашим храбрым и славным войскам изловить и наказать виновных, а женщину, лошадей и баранов вернуть нашему пограничному начальнику.

Поручаю вас богу…»

Теперь Мухаммед Сервар-хана сменил новый наместник, молодой генерал, получивший европейское образование и призванный осуществить реформы в провинции.

Для всех знатных путешественников, въезжавших в Герат или выезжавших из него, считалось обязательным сделать остановку в парке, у могилы Джами. Местные афганские власти здесь же устраивали официальные встречи и проводы.

Огромная надгробная мраморная плита лежит на возвышении и окружена ажурной оградой, которая издали кажется почти прозрачной. Поднявшись по ступеням, посетитель через маленькую дверь в стене проходит в аллею старинных кедров. Эта аллея, или, вернее, целый парк, закрытый со всех сторон, располагает к сосредоточенному уединению. И действительно, здесь повсюду видны фигуры людей, задумчиво сидящих под тенью огромных старых деревьев. Можно легко представить себе, что когда-то это место было убежищем философов и ареной поэтических соревнований.

Многочисленная персидская колония очень заботливо относится к этому парку. Пожалуй, ни у одного народа нет такой склонности к поэтическому творчеству, как у персов, и трудно сказать, кто еще так хорошо знает и так горячо любит своих поэтов, как они.

Поэтому мы не удивлялись, когда часто заставали здесь персидского консула Мухаммуль-Мулька, окруженного толпой местной шиитской интеллигенции, за чтением вслух стихов Джами, Саади, Гафиза и Омара Хайяма.

Мы спешились. У входа в парк нас встретил новый генерал-губернатор, красивый, полный, выхоленный мужчина. Генеральский мундир сидел на нем отлично. Я вспомнил старика Мухаммед Сервара в парадном красном мундире времен королевы Виктории, с огромной звездой, напоминавшей серебряную тарелку, в белых штанах, которые висели складками, и в большой каске с перьями. Опираясь на золотую саблю, старик тоскливо оглядывался вокруг, мечтая о том часе, когда он сможет снова надеть простую рубаху, штаны, туфли на босу ногу и улечься на свои подушки и ковры.

Новый наместник на отличном английском языке сказал нам несколько напутственных фраз, мы выпили по чашке зеленого чая и тронулись дальше. И вот мы уже среди гор, снежные вершины которых окутаны туманом, а подножия скрываются в буйной зелени цветущих деревьев.