Жаркие горы

— Копец им! — раздался сзади ободряющий крик рядового Ивана Повидло. Его голос Кудашкин узнал бы из тысячи. — Двигай, Митя! Я его снял!

Кудашкин поднялся и побежал к месту, где недавно стоял пулемет. Его догнал Повидло. Он тяжело топал, будто тащил на себе большой груз. Но бежать таким образом мог долго, хоть пять километров.

— Кто — пулеметчиков? Ты? — спросил Повидло.

— Пришлось, — стараясь унять сбившееся дыхание, ответил Кудашкин. Он взглянул на молодого безусого паренька, недвижимо лежавшего на спине, и отвернулся. Спросил у Повидло: — Куда нам дальше?

В это время от небольшого дома, стоявшего на краю поросшего бурьяном пустыря, дробно ударил автомат.

— Туда! — махнул рукой в сторону выстрелов Повидло. — Я первый, ты прикрывай!

Боком, вжимаясь спиной в остатки стены сгоревшего дома, солдат шаг за шагом приближался к пустырю. У распахнутого оконного проема задержался. Молча наблюдал за кем-то, потом вскинул автомат и выпустил очередь.

Выстрелил и опять заглянул в проем. Повернулся к Кудашкину:

— Все, Митя, он спекся! Вперед!

Для ясности Повидло опять взмахнул рукой, обозначая направление движения, и выскочил на пустырь.

Пробежал метров десять, и тут из дома напротив раздался выстрел. Пуля прошла так близко, что Повидло ощутил ее сверлящий посвист даже не ухом, а всей щекой.

Он упал на твердую землю, — как на ней только трава растет? — быстро отодвинулся вправо. Осторожно поднял глаза и увидел врага в упор. Душман устроился у выбитого окна и держал его под прицелом.

Повидло лежал, чувствуя себя так, будто его голым выкинули на снег. Он видел, как медленно перемещался черный зрачок пустого дула, угадывая направление, куда должна была попасть пуля. Видел злые глаза душмана, его плотно сжатые губы, чуб, грязной прядью свисавший из-под сбитой набок шапочки.

Повидло с удивительной ясностью понимал: если он быстро оттолкнется и перекатом уйдет на новое место, душман может промахнуться. А может и нет. Как ни старайся быть быстрым и ловким — пуля все равно быстрее тебя.

Он не стал закрывать глаза. Он готов был умереть не прячась. Только страха унять все равно не мог. Зубы начали противно постукивать. Повидло стиснул челюсти, а они всё стучали. И удержать эту противную зябкую дрожь не было никаких сил.

Он видел, как смертельный зрак нацелился ему в грудь, и понял — теперь уже все! Сколько может везти в таком деле? Раз? Два? Но не все пять, как везло ему до сих пор.

Выстрела Повидло не слышал. Только видел, как дернулась вдруг голова душмана. Короткоствольный карабин выпал наружу. Звякнул о камни металл.

Это Кудашкин сумел опередить противника.

Еще не придя в себя полностью от пережитого, Повидло оттолкнулся от земли, рывком перемахнул отделявшее его от стены расстояние. Взмахнул рукой. Граната влетела в окно, ахнула внутри дома.

Не ожидая, солдат подпрыгнул, ухватился за подоконник, перебросил тело внутрь помещения.

В доме, наполненном горькой синевой дыма, валялся убитый душман. Мельком глянув на него, Повидло бросился дальше.

На бегу со всего маха, ударом мастера-футболиста, пнул левой ногой дверь. Та легко отлетела в сторону, открыв сумрачный провал другой комнаты. Он полоснул очередью и помчался дальше. Сверху на него сыпалась труха, растревоженная взрывом гранаты.

Еще одна комната, как ему показалось, была пустой. Сквозь тряпицу, прикрывавшую окно, в нее врывался узкой полоской пучок света. Он падал на пол, усыпанный битыми глиняными черепками.

Повидло подскочил к окну и сдернул с гвоздей обрывок старого одеяла. Стало светло. Оглядевшись, он увидел в дальнем углу сбившихся в кучу ребятишек. Они сидели как стая серых куропаток — кекликов. Шесть маленьких человечков в водовороте боя.

Дом горел. Где-то за стеной сухо трещало пламя. Дым, едкий, колючий, быстро стелясь по полу, заполнял комнату.

Дети с глазами, полными слез, сидели молча. Не плакали, не кричали. Только жались друг к другу.

Повидло удивился, почему дети молчат. Почему, увидев его, никто не вскрикнул ни от радости, ни от страха. Лишь сдвигались потеснее, словно старались забиться в самый угол. Так и сидели, закостенев от ужаса, который светился в широко открытых, покрасневших от дыма глазах.

Подпрыгнув, Повидло долбанул ногой в середину маленького оконного переплета. Стекло с тупым звоном плеснулось наружу.

Свежий воздух ворвался в комнату. И сразу буйное пламя полыхнуло за спиной солдата, забушевало с жадным хрипом.

Языка огня лизнули двери, бросились в комнату.

Повидло взглянул во двор и увидел Кудашкина, который стоял у проема ворот с автоматом на изготовку.

— Митя! — крикнул Повидло. — Приймай ребят!

Он подхватил на руки замершую от страха девочку лет десяти. Подхватил и ужаснулся, почти не почувствовав в щуплом тельце никакого веса. Тогда он поднял еще и мальчишку, такого же испуганного и невесомого. Метнулся к окну и выбросил ношу на руки Кудашкину.

Снова рванулся к тесной кучке ребят. Но те, едва поняв, что их спасают, что этот шурави — рыжий от пыли, черный от копоти, с блестящими глазами — только с виду такой страшный, уже сами подбежали к окну.

Только когда все дети были выкинуты из дома на руки Кудашкину, Повидло, подгоняемый огнем, выпрыгнул в окно и сам.

Во дворе уже был капитан Щурков.

— Откуда дети? — спросил он.

— Из пожара, — ответил Кудашкин. — Повидло выволок.

— Молодцы! — похвалил Щурков и осекся.

Он внезапно осознал страшную истину. И содрогнулся. Плач — это сигнал тревоги, который малыши подают взрослым. Дитя не плачет — мать не разумеет. Но если дитя плачет, а взрослые не хотят разуметь, вникать в его беды, ребенок постепенно перестает искать спасение в крике.

Кишлачные дети знают — в этом мире плачем никого не проймешь, не заденешь. Больше того, молчаливого взрослые могут не заметить, пройдут мимо. Попробуй пискни, заплачь — чего доброго, получишь лишнюю оплеуху или пинок.

И дети молчали.

Щурков взял за плечи и подвинул к себе худенького мальца. Тот едва дотягивался ему до колен. Черноголовый, волосы ежиком, личико с кулачок. Глаза большие, полные недетской серьезности и печали.

Щурков положил ладонь ему на голову, ощутив колкую твердость стрижки.

Не ожидавший прикосновения, мальчонка сперва испуганно отшатнулся от капитана, потом вдруг припал к его ноге всем телом, прижался, обхватил ее руками. И тут Щурков увидел, что у мальца на левой руке нет кисти, а на правой — двух пальчиков.

На память невольно пришли слова песни: «Дитя не может быть красивым, — оно прекрасно…»

Капитан смотрел на мальчика, и ощущение близости слез подкатилось к горлу, защемило у переносицы.

Щурков посмотрел на других ребятишек, и жалость его вспыхнула тяжким гневом. Как можно назвать людей, которые довели детей до такого ужаса? Да и можно ли вообще назвать их людьми?

Широко открытые, блестящие лихорадочно глаза. Не испуганные, не любопытные, но все в чем-то одинаковые. Щурков понял — голод, невидимый, но всевластный, сделал взгляды этих ребят одинаковыми, это он отметил их невыразимой печатью страдания.

Дрогнуло сердце. Щурков ощутимо представил своего Вадьку, вдруг вот так оголодавшего, потерявшего вору в доброту и надежность мира, в справедливость людей.

Он судорожно сунул руку в карман, но не нащупал там ничего, кроме табачной крошки. Полез в полевую сумку и там не нашел ничего подходящего. Крикнул громко, почти отчаянно:

— Повидло!

— Шо? — гукнуло в ответ.

— Не «шо», а «я». Понял?

— Так точно.

— Повидло!

— Шо я? — ответил неунывающий голос.

Продолжать воспитание было бесполезно, да и не это было сейчас важно.

— Хлиб е? — спросил Щурков. — Да что там у тебя есть? Сахар? Сухари?

Солдат сразу все понял, и лицо его вмиг озарилось радостью.

— Е! Е! — воскликнул он. — Зараз будэ! Володя, давай!

Из-за бэтээра, стоявшего у дувала, выскочил ефрейтор Толпегин. Он тащил злополучный мешок, который Щурков уже дважды приказывал убрать с его глаз. Мешок все время казался ему лишним, ненужным в машине, только мешался под ногами. Не интересуясь, что в нем, Щурков тогда предупредил их: «Дождетесь, выкину!»