Страница 21 из 53
— Могу ли я, — произнес Белаква, слоняясь по опушке ее внимания.
Молодой человек отступил, и Мадонна грациозно встала справа от своего спутника. Она внимательно его оглядела.
— В чем дело? — сказала она. — Ты белый как полотно.
— Мне не по себе, — сказал он, — но ты будешь рада узнать, что я нашел столик.
— Где?
— Тот жирный ублюдок, — сказал он, — тот комнатный повеса приглашает нас за свой столик, а я устал и хочу выпить, и ты хотела остаться здесь, так что…
Он стал спускаться по ступенькам.
— Кто? — закричала Мадонна. — О чем ты говоришь? Кто нас приглашает?
— Откуда я знаю? — застонал он. — Пойдешь ты, наконец? Этот толстый дантист от шахмат…
— Стой! — сказала Мадонна. — Вернись. Я иду в «Барберину».
Он сделал шаг назад.
— Мы не можем выйти, — яростно возразил он на предложение идти в «Барберину». Она повернулась к нему длинной спиной и исчезла в вестибюле. У двери он нагнал ее.
— Какой смысл, — сказал он, — зачем вообще говорить о «Барберине», когда мы не можем ВЫЙТИ? — Но она открыла дверь своей нежной ручкой, и ему оставалось только последовать за ней.
Усевшись в баре «Барберина», она изучала ситуацию.
— Он вот-вот появится, — сказала Мадонна, — так что лучше поторопись. Пей, и пойдем.
— Разве Папа не говорил, что придет после фейерверка, — сказал Белаква, зная, что через час или около того станет охоч до слов, — и приведет Мамочку?
— Дай мне сигарету, — сказала она.
Он предложил прикурить ей сам. Она взглянула на него остолбенело. Ему хотелось немножко с ней поиграть.
— Можно? — сказал он.
— Дай мне ту, которую куришь сам, — сказала она наконец, — и закури другую.
Он перегнулся через стол, и она вытащила недокуренную сигарету у него изо рта. Он так смешно чмокнул губами!
— Теперь, — сказала она, — закури другую.
Но он откинулся на спинку стула и не сделал ничего подобного. Он предпочел надуться, потому что она отказывалась шутить.
— Ну, а как твой парень? — сказал он. — Голова у тебя болит по утрам не от пива, а от всех этих сигарет.
— Что?
— Я говорю, не от пива…
— Нет, что ты до этого говорил?
— А, твой парень…
— Какой парень?
Откуда ему было знать, какой парень!
— Может быть, — сказал он уклончиво, — я подумал о том парне в ратуше.
— Что ты хочешь этим сказать, «может быть, я подумал»?
— Я не знаю.
— Ты вообще что-нибудь знаешь? — застонала она — Это не парень, это чемпион по планеризму.
— Как чемпион по планеризму?
— Он совершил самый длительный полет на планере.
— Не парень?
— Нет.
— Что такое парень?
— Не знаю. А ты?
— Нет. А ты?
— Нет.
— Я — парень?
— Мой ли ты парень? — Да.
Она задумалась.
— Нет, — сказала она, — нет.
— Кто я? — сказал он. Она обдумала и это.
— Ты — мой Ma
— Но не с двумя «н», — сказал он.
— Что?
— Я говорю, Я ТВОЙ МЭН с одним «н». Она ужасно нахмурилась.
— Что? — закричала она.
— Я имею в виду, не твой M-A-N-N.
— Не беси меня, — она тяжело вздохнула, — не выводи меня из себя. Пей, и пошли.
— Пошли куда?
— Куда угодно. Эта скотина появится здесь с минуты на минуту.
— Но мне казалось, что ты хочешь танцевать.
— Нет, — сказала она резко, — какой смысл хотеть танцевать, если танцевать не с кем?
— А со мной ты не можешь танцевать?
Тут она встала и оправила платье. Бедная девочка, оно всегда смотрелось на ней rutschig,[257] такой колоссальной была ее попа. Он с трудом поднялся.
— Я не могу танцевать, — раздраженно сказал он.
Она стояла, глядя на него через стол.
— Du lieber Gott! — прошептала она. Теперь он был напуган и разъярен.
— Прости, Смерри, — захныкал он, сердито жестикулируя, — я не могу танцевать. Я бы и хотел уметь танцевать, но я не умею. Я не знаю, как танцевать. Я устаю. Я не знаю, как это делать.
Она села.
— Сядь, — сказала она.
К чертям тебя собачьим, подумал он.
— Зачем, — осведомилась она очень тихим голосом, — ты приехал из Парижа?
— Посмотреть на твое лицо, — сказал он коротко и уверенно.
— Но ты не смотришь на него.
— Я смотрю на него.
— Нет, Бел, не смотришь, ты знаешь, что не смотришь.
— Ты меня не видишь, — сказал он.
— Когда-то ты говорил, что только хочешь посмотреть на мои глаза, заглянуть в мои глаза.
Он не обратил на это внимания.
— Бел! — умоляла она.
Он ожесточил свое крохотное сердце.
— Он больше не хочет, — заскулила она, — смотреть в мои глаза.
— Может быть, потому, что теперь я хочу смотреть на твое лицо? — глумливо усмехнулся он, охваченный бешенством. — Я привержен классицизму, — сказал он, — или ты не знала?
— Если б ты любил меня, то не вел бы себя так!
— Вел себя как? — закричал он, ударив кулаком по столу.
— Так, как ты всегда себя ведешь, — возвышая голос до писка, — равнодушный ко всему, говоришь, что ты не знаешь и что тебе наплевать, целый день валяешься в этой verdammte старой Wohnung,[258] читаешь свою старую книгу и дурачишься с Папой. И этот человек, — заключила она безнадежно, — в меня влюблен!
К чертям тебя собачьим, подумал он.
— Он хочет смотреть на мое лицо, — передразнила она, выдавив смешок, — он проделал весь путь из Парижа, — фыркнула она, — третьим классом, чтобы посмотреть на лицо своей драгоценной Смерри! — Она облокотилась на стол, прикрыла глаза, выставила вперед сердитое, ставшее красным, как Иудины волосы, личико и насмешливо сказала: — Ну так смотри хорошенько.
— Ты не понимаешь меня, — сказал он важно, — это должно быть исподтишка.
— Это что такое? — Она открыла глаза. — Это можно съесть?
— Когда я говорю, — объяснил он, — что хочу посмотреть на твое лицо, я имею в виду, что хочу взглянуть на него украдкой. Украдкой.
— Ты пьян? — сказала она, развеселившись от его серьезности.
— Leider![259] — сказал он.
— Итак, он приехал из самого Парижа, третьим классом, чтобы украдкой взглянуть на мое лицо.
— Преподноси это так, — сказал он, — если тебе так нравится.
— Я ничего не подношу. Это ты сказал.
Он заметил, что, возможно, им следует оставить эту тему.
— Ты сам начал, — ответила она.
Ссора вышла такой громкой, что притихший было в дальнем углу бара преступного вида тип помахал Мадонне большой похотливой рукой, а Ungekute[260] Ева одарила Белакву медленным изгибом верхней губы. Ungekuste Ева была барменшей. Добродетельная девушка, она растеряла красоту, предположительно (потрясающее наречие Диккенса) благодаря своей страсти к штайнхегеру[261] и ночному образу жизни. Штайнхегер она в изобилии добывала благодаря клиентам покладистым и несчастным, и в нашем молодом герое она тотчас распознала удобную жертву. Так теперь, в знак своего желания, она обнажила зубы. Белаква забился в угол и поглядывал в сторону Мадонны — та уже обрела привычную бледность и выставляла себя напоказ. Белаква испустил глубокий вздох, надеясь вернуться в поле ее зрения. Далеко, у стойки бара, бдительная Ева подняла свою личную бутылку.
— Darf ich,[262] — пропищала Ева.
Белаква покраснел.
— Ты сбежал, — бросила Мадонна через плечо, — с барменшей.
Ева протянула в их сторону плод своей отчаянной храбрости.
В бар горделивой походкой вошел Пиротехник. Белаква был в восторге.
— Выпьем, — радостно возгласил он, — выпьем же. Я угощаю, — добавил он, однако это щедрое предложение не было встречено с ожидаемым воодушевлением.
257
Скользким, облегающим (нем.).
258
Проклятой… квартире (нем.).
259
Увы! (нем.)
260
Букв.: нецелованная (нем.).
261
Сорт можжевеловой водки.
262
Могу ли я (нем.).