Выполненное задание

Возможно, обескураженно думал он, что безуспешность его усилий и была причиной нервного срыва, который привел его сюда.

Потом, поскольку ему не о чем было больше думать, он задумался о смысле жизни, затравленной и загнанной в клетку. Изо всех сил он ударил по подоконнику кулаком, потом еще и еще, и еще.

— Черт побери Бога. Черт побери Бога. Черт побери Бога, — повторял он все быстрее и быстрее. — Чертпоберибога, чертпоберибога, чертпоберибога-чертпоберибога-чертпоберибога чертпоберибога чертпоберибога чертпоберибога, У-У-У-У-У, У-У-У-У-У, ч-ч-ч, ч-ч-ч, ч-ч-ч…

— Билли! Что ты делаешь?

Бейли остановился. Очень медленно обернулся. Округлая фигура Бирди Кэрол заполняла дверной проем. Она держала в руках букет лютиков. Как всегда она была одета в гражданское платье, оно было огненно-красным, и только маленький значок указывал на то, что она была специалистом-психиатром.

Он старался не выдать ярости, хотя она его просто душила, и резко ответил:

— Я мог бы спросить тебя о том же.

— Ну, я пришла повидать тебя. — Она закрыла дверь и торопливо приблизилась к нему. — Посмотри, я принесла тебе цветы. Ты однажды сказал, что любишь лютики. Я их тоже люблю.

— Следишь за мной, как… как… черт знает что…

— Но, дорогой, я не могла оставить тебя одного. Ты ведь знаешь, вся твоя проблема — в одиночестве. Подумай немного и ты увидишь, что я права. Тебе нужно больше бывать на людях. — Приблизившись к нему, она остановилась и похлопала его по плечу. — Тебе действительно это нужно. Сходи к другим пациентам в любую из комнат отдыха. Они чудесные люди, ты убедишься в этом, когда узнаешь их поближе. И добровольные сиделки тоже такие славные. Они хотят помочь тебе… помочь тебе любить самого себя, помочь тебе опять стать сильным. Что сказал об этом тот славный старый немец? Ты знаешь, о ком я говорю…

— «Kraft durch Freude», — высказал предположение Бейли.

— Это значит «сила посредством радости»? Вот это я и имею в виду. Но, дорогой, мне нужно поставить эти бедные цветочки в воду, ведь они хотят пить.

Бирди отошла от него. Ее локоны подпрыгивали, а бедра покачивались, как тяжелые массивы. Фактически, во всем, что ее ни касалось, присутствовала какая-то обстоятельность, что-то вроде абсолютного физического контроля — даже с ним в постели в жаркий полдень она не потела

— поначалу это вносило успокоение в душу Бейли, это было чем-то вроде образа Матери-Земли.

Только должна ли Мать-Земля так много болтать?

— Это был лозунг нацистов, — сказал Бейли.

— Правда? Как интересно. Ты так много знаешь, Билли, дорогой. Когда-нибудь мы опять поставим тебя на ноги, ты найдешь так много чудесных способов помогать другим, верно? — Она взяла со стола небьющуюся вазу и, посмотрев на увядшие в ней розы, покачала головой. — Бедные. Боюсь, их короткая жизнь окончена. Но если они сделали твою жизнь немного светлее, то они выполнили свою задачу, ведь правда?

Бейли сжал кулаки:

— Я знаю, например, — сказал он, — что нацисты сжигали в газовых печах людей, которые не укладывались в их схему. Но они, по крайней мере, не заставляли их при этом думать о хорошем.

— Нет, я думаю, не заставляли. — Бирди опустила розы в мусоропровод и отнесла вазу, лютики и свою огромную сумку в ванную. — Этот бедняга — Гитлер, так, кажется, его звали? — как ему, наверное, недоставало любви!

Она оставила дверь открытой. Он мог бы избежать зрелища розовых стен, плюшевых медвежат и палочек с конскими головами, если бы стал смотреть в окно. Но он с какой-то патологической настойчивостью продолжал смотреть в сторону ванной. Он думал, что, возможно, это поможет ему возненавидеть эту обстановку еще сильнее.

— Само собой, самым большим злом было то, что другие страны воевали с нацистами, — процедил он сквозь зубы.

Бирди поставила сумку на сливной бачок и стала в ней рыться.

— Конечно, — ответила она. — Я же не говорю, что людей, которых они брали в плен, не нужно было освобождать. Если такие пленные вообще существовали. Ты ведь знаешь, что представляет собой пропаганда в военное время. Через… сколько же лет прошло?… через пятьдесят лет разве можно, в самом деле, поверить, что какие бы то ни было человеческие существа могли вести себя подобным образом? Честно говоря, я в это не могу поверить.

— А я могу. Я знаю, что такое исторические свидетельства. И я знаю, как люди ведут себя сейчас. Например, совершают чудовищные преступления.

— Да, да, дорогой, но неужели ты не понимаешь? Предположим, эти ужасные вещи действительно были реальными. Или давай будем более реалистичными и подумаем о тех проступках, которые случаются в наше время, которые, да, я знаю об этом, все же совершаются… бедными, сбитыми с толку жертвами бесчувственного общества. А теперь предположим, что людей порабощают… или пусть даже гонят как стадо животных в газовые печи, если такое тогда вообще могло произойти, предположим, порабощенные смотрят на завоевателей глазами, полными любви, и говорят: «Вы тоже жертвы. Вы наши братья. Идите сюда, давайте обнимемся.» — Бирди оперлась о дверной косяк и посмотрела на него своим долгим фарфорово-голубым взглядом. — Разве ты не понимаешь, каким мог бы быть результат? Разве ты не чувствуешь, как все бы изменилось?

— Кажется, ваш метод лечения не сделал меня лучше, — сказал Бейли, резко дернув плечами.

— Ну, для этого необходимо время.

Бирди вернулась к своему занятию. Она вынула из сумки складной нож, освободила лезвие и стала обрезать корешки лютиков.

— А истинная любовь бесконечна, — сказала она. Истинная любовь «долго терпит, не мыслит зла, все переносит и никогда не иссякает».

Он не мог остановиться: он должен был сделать первый шаг к ней, потом еще шаг; рев в голове становился все сильнее.

— Ты меня любишь? — спросил Бейли и собственный голос показался ему далеким и глухим. — Или я для тебя лишь очередное задание?

— Я люблю каждого человека, — проворковала она.

— И в постели тоже?

— О, Билли, любовь не совместима с ревностью. Любовь распределяется поровну. Я использую свое тело как один из способов, чтобы любить тебя в числе многих.

Он стоял в дверях ванной; он раскачивался — то поднимаясь на цыпочки, то опускаясь.

— Но я тебе не безразличен? — сорвался он на крик. — Я, взятый отдельно, и не потому, что я один из двуногих животных, а потому, что я — это я!

Ее щеки не залил румянец смущения. Бейли вообще ни разу не видел, чтобы ее идеально кремовая кожа как-нибудь меняла цвет. Но ресницы Бирди задрожали, и она опустила глаза.

— Ну, — пробормотала она, — я иногда думала, что, если это может сделать тебя счастливым, мы могли бы пожениться, когда ты выздоровеешь. Какое благозвучное имя — Бирди Бейли — правда?

Его пронзительный крик выражал неизъяснимую муку; он выхватил из ее руки нож и стал наносить удары — один за другим.

— Пожалуйста, не делай этого, — сказала она. — Это ведь не проявление любви.

Бейли распорол ей живот. Борясь с темнотой, сгущающейся вокруг, мгновение он смотрел на провода, на транзисторы, термогенные выводы сверхпроводников, мощный аккумулятор. Он бы остановился, если бы уже не занес руку для очередного удара.

Нож распорол изоляцию кабеля. Произошло короткое замыкание. Ощущение тока было сродни ощущению ненависти — безупречно однородной, черной ненависти, скользящей по его телу, овладевающей им, сливающейся с ним в единое целое. Боль пришла со сбоем в работе сердца.

Уильям Бейли упал на Бирди; его тело дымилось.

Конечно, она просто машина, промелькнула мысль в последнем осколке его сознания, ни одно человеческое существо не могло бы так себя вести.

Потом сердце остановилось, и он умер.

Смерть пришла как ураган. Казалось, его выдувало ветром, кружило в вихре, бросало вверх и вниз, и снова вверх, в реве и свисте, в шуме чудовищного галопа. Он не знал, хлестал ли его ветер холодом или опалял жарой. Он об этом и не думал — его глаза ослепляли молнии, громом отзывался стук зубов.