Выполненное задание

«Десять тысяч, десять тысяч один, десять тысяч десять, десять тысяч одиннадцать.»

Пространство захлестнуло само себя, а время расщепилось, как дельта Стикса. Ветер все дул и дул.

Моя проблема была реальной. Я страдал. Я нуждался в помощи. Я нуждался в любви.

Щелк. Ветер утих. Темнота ждала. «Пожалуйста, — рыдал Бейли. — Помогите мне. Заботьтесь обо мне. Дайте мне свою любовь».

Так и произошло.

ТРИ

Приняв душ, он вдруг расставил ноги и посмотрел между ними.

«Ну почему я должен это делать?» — думал он. — «Я в своем уме». Конечно».

«Но не совсем в порядке», — напомнил он сам себе. — «Сильное нервное расстройство, возможно начальная стадия шизофрении. До того, как они убедили меня прийти сюда, у меня были и менее рациональные занятия.»

Натягивая брюки, он уставился в зеркало над умывальником. Мужчина, который отражался в зеркале, был высоким и широкоплечим. Он подумал, что Бирди Кэрол, по крайней мере, не лгала, когда расхваливала его тело. Но оно становилось все хуже: слишком мало физической нагрузки, слишком много лекарств. Ему это не нравилось, но он никак не мог собраться с силами и начать с этим бороться. Лицо было просто ужасающим: восковые щеки, впалые глаза с темными кругами вокруг, непричесанные темные волосы.

Он никак не мог определить степень ухудшения здоровья. Это удавалось не многим. Ухудшение наступало постепенно. Но он помнил, что после короткой эйфории, следующей сразу за поступлением в клинику, ему становилось все хуже. Как с точки зрения физического, так и с точки зрения умственного состояния — а физическое зависело от умственного — он чувствовал себя хуже, чем до клиники.

А этого не должно было быть. В соответствии с любой теорией — не должно было быть.

Веко задергалось в тике. Он отвернулся от этого зрелища. При этом ему пришлось посмотреть на стены. Они были розовыми с нарисованными плюшевыми медвежатами и палочками с лошадиными головами. Он ненавидел розовый цвет.

— Я бы обошелся без детских рисунков и на стакане, — пробурчал он себе под нос.

Бирди похлопала его по колену. Они сидели бок о бок на кушетке в гостиной.

— Я знаю, дорогой, — сказала она. — Но доктор Бирд считает, что это, в конце концов, помогает. И, честно говоря, я думаю, он прав.

— Как так?

— Ну, основной принцип состоит в воссоздании твоего детства. То есть, любви, веры и наивности, которые были присущи тебе в то время. Я знаю, что это звучит глупо, но стиль детской комнаты должен напоминать твоему бедному подсознанию о том, что было утрачено и о том, что это можно вернуть.

— О каких любви, вере и наивности идет речь? — спросил Бейли. — Я хорошо помню свое детство, и оно было совсем обычным. Меня заставляли ходить в школу и постоянно ненавидели. Хулиган, живущий по соседству часто устраивал засады на дороге, по которой я возвращался домой, и избивал меня. Но почему-то я не мог сказать об этом родителям. Как-то раз я прочел рассказ о привидениях, и потом несколько недель кряду просыпался каждую ночь от переполнявших меня ужасов. Моего щенка переехала машина, меня застали за..

— Шшшш, дорогой, — она прижала свою большую гладкую ладонь к его губам и прильнула к нему. Туалетная вода, которой она всегда пользовалась, пахла непреодолимо сладко. — Я знаю. Но мы имеем в виду идеальное детство. Тебе необходимо научиться — глубоко-глубоко внутри себя — научиться любить. И быть любимым. Тогда ты снова будешь в порядке.

— Послушай, — сказал он; его раздражение росло в геометрической прогрессии, — предположим, что моя проблема состоит не в аутогенном неврозе или каком-нибудь другом ярлыке, который вы на меня повесили. Предположим, что это органическая шизофрения. Тогда причем здесь любовь, о которой вы все время мычите?

Бирди улыбнулась: ее терпение было безграничным.

— Любовь — это основное необходимое условие существования млекопитающих, — сказала она. — А мы относимся к млекопитающим. — Ее телосложение не оставляло на этот счет никаких сомнений. — Грудные младенцы в сиротских приютах умирают, потому что их не убаюкивают на руках. Если ты получил каплю любви, и этого оказалось недостаточно, то взрослея, ты чувствуешь голод по любви. Дефицит любви деформирует и истощает тебя так же, как это бывает в случае с рахитом. Этим мы здесь и занимаемся — даем тебе любовь, которая тебе необходима, чтобы ты был стройным и сильным.

Он вскочил.

— Я слышал это уже сотни раз, еще немного и меня просто стошнит! — закричал он. — А что ты скажешь насчет настоящего психоза?

— Ну, я думаю, он имеет отношение к метаболизму, — ответила Бирди. — Вернее, так думают ученые. Хотя я считаю, что любая болезнь такого рода начинается опять же таки из-за недостатка любви. Да разве ты сам так не считаешь?

— Я… я…

— В любом случае, — продолжила она, — шизофрения характеризуется потерей связи с окружающим миром. Ведь мы не можем рассчитывать на излечение без восстановления этой связи? Ты только хорошенько подумай, дорогой, и поймешь, что я права. А любовь — это мост, соединяющий любые пропасти.

Бейли так и подмывало выругаться, и желательно понецензурней. Но те ругательства, которые он мог вспомнить, были слишком слабыми. Бирди встала, откинула на спину свои светлые волосы и расстегнула платье.

— Я считаю, нам следовало бы снова заняться любовью, — сказала она жестко.

Он не очень этого хотел, но она настаивала — кроме того, чем, черт возьми, можно было еще заниматься? — поэтому они оказались в спальне. Только на этот раз он был ни на что не способен. Она была полна сочувствия, баюкала его в своих объятиях и пела колыбельную. Но, конечно, сначала ему было необходимо принять барбитурат.

Вероятно, именно эта мысль заставила его забеспокоиться. Черт возьми! Ведь со мной все в порядке, не считая того, что я уже сыт по горло всем этим…

Он вышел из ванной. Его костюм был не слишком свободного покроя, но был удобен и приятно оформлен. Крадучись, он прошел до окна гостиной и выглянул наружу. Окно было зарешечено, но только для того, чтобы пациент — если он вдруг окажется лунатиком — не поскользнулся; по крайней мере, так объяснили Бейли. Он имел полную свободу действий. Как только ему станет лучше, он получит разрешение уходить из клиники на выходные. А пока его могли навещать все кто угодно.

Вид, который открывался с двадцатого этажа самого высокого корпуса Медицинского Центра, поражал своими масштабами. Зелень парка Голден-Гейт простиралась до океана, который сверкал в солнечных лучах. Он мельком посмотрел на мост, парящий над входом в гавань, на воду, которая блестела, убегая к холмам восточного побережья. На чаек, на лодки, на корабли и на самолеты. В комнату врывался легкий морской ветерок — прохладный, пахнущий морем и приносящий с собой отдаленный шум транспорта.

Правда, этот шум был слишком далеким, приглушенным; и если не считать этого комплекса на холме — гордости Сан-Франциско — всюду были видны следы запущенности: то пустая витрина магазина, то полуразрушенный многоквартирный дом. Деловая жизнь города все больше деградировала, совсем как Уильям Бейли. Как социолог он имел возможность ознакомиться с любыми данными. У него не было сомнений. По крайней мере, никаких сомнений относительно причины такого упадка. Ведь если психические заболевания всех уровней — от некоторой эксцентричности до полного сумасшествия — приобретали характер эпидемии, и если государственная политика Соединенных Штатов состояла в такой чрезмерно щедрой заботе о жертвах психических расстройств, то каким-то образом следовало за это расплачиваться. Кроме того, налоги и инфляция со своими обычными побочными эффектами оказывали дополнительное негативное воздействие.

Он было отрицал целесообразностью такой политики. Он и сейчас, как ему казалось, мог бы отрицать, несмотря на то, что теперь он стал одним из тех, кто пользуется всеми выгодами этой политики. Но предостережения, высказываемые меньшинством людей, к которому он принадлежал, для других оставались лишь пустым звуком. Люди либо отказывались верить фактам экономической жизни, либо смотрели широко открытыми глазами и спрашивали: «Ну и что? Вы имеете в виду, что есть что-либо более важное, чем здоровье людей, которых мы любим?»