Страница 24 из 79
25 марта подьячий Алексеев поехал в Батурин к старшине с милостивым словом; на дороге многие черкасы ему говорили: «Чтобы царскому величеству прислать к нам своих воевод, а гетману у нас не быть, да и старших бы всех перевесть; нам было бы лучше, разоренья и измены ни от кого не было бы; а то всякий старшина, обогатясь, захочет себе панства и изменяет, а наши головы гинут напрасно». Через 2 дня по отъезде Алексеева из Москвы, 28 марта, привезли туда Демьяна Игнатова, и генеральный писарь Карп Иванович Мокреев рассказывал: «14 марта Демко сбирался идти из Батурина со всею старшиною и с Григорьем Нееловым, говорил, будто идет по обещанию в Киев молиться, но Ворошилов полк стоял в Ичне наготове, да и Волошской хоругви, которая стояла в Ольшовке, велел идти к себе же; собравшись со всем войском, хотел он остановиться в Лубнах недели на две, чтобы в это время ссылаться с Дорошенком. Мы, старшина, видя, что он, Демка, великому государю конечно изменил, нас хотел побить до смерти, обозного Петра Забелу и судью Ивана Домонтова отдать в неволю к Дорошенку: думая, что и Неелову со стрельцами добра никакого не будет, потому что Демка в глаза сказал Неелову, что отсечет ему голову с бородою: видя все это, мы ночью на 13 марта пришли в малый городок и около гетманского двора тайно расставили стрельцов на сторожу, потом, собравшись с ружьем, вошли к нему в хоромы тайно же, а он в ту пору спал; полковник Дмитрашка первый вошел к нему в спальню и в темноте стал спрашивать, где тут Демка? Тот проснулся, вскочил с постели и стал было обороняться, но тут мы все вошли, взяли его силою и отвели на двор к Григорью Неелову. Здесь, у Григорья в избе, Демка рвался к ружью, хотел с нами биться; но я, до ружья его не допустя, поранил его в плечо из пистолета; от этой раны Демка сел: тут мы его сковали и в малый город привели. Он, Демка, передо всею старшиною говорил: „Соберу тысяч с шесть войска конных добрых людей и пойду на великороссийские города войною, а больше того войска мне не надобно, будет мне в помощь хан крымской по весне, как трава пойдет; тогда поймаю Артема за волосы и знаю, что над ним сделаю“. Братство и сватовство у него с Дорошенком ближнее, потому что Дорошенко сговорил дочь свою за родного его племянника Мишку Зиновьева, сватовство шло через Куницкого. Турского султана хвалил он, Демка, беспрестанно, говорил: лучше мне быть под турским, чем под московским царем: говорил всей старшине, будто Москва неправдива и хочет с ляхами нас всех, малороссиян, посечь, а города запустошить, будто государь для этого посечения дал полякам много денег; говорил: я сам московским людям дам отпор своею храбростию, как Александр Македонский; тот был Александр, а я, Демьян, неменьше его, опустошу Московское государство, как и Александр воевал грады. Я ему говорил: попомни бога и присягу, для чего отступать? Лиха никакого мы не видали, живем во всякой вольности; подожди, как воротится из Москвы протопоп Симеон. „Я все знаю, – отвечал мне Демка, – нечего ждать! Не хочу быть под царем; хоть приезжай кто из Москвы да весь Батурин наполни богатством, мне ничего не надобно!“»
Генеральный писарь подал на бумаге: «Слова недостойные, которые из уст бывшего гетмана Демьяна исходили против высокого престола его царского величества: 1) Великим постом в своем доме говорил старшине о межеванье: видите, каково царское желательство к нам, пустил ляхам всю Украйну, учиня границу от Киева Десною и Сеймом до Путивля. 2) Говорил нам: подлинно я слышал от капитана, живущего в Чернигове, а тот слышал от самого царского синклита, велели этому капитану сказать мне: тебе приготовлено в царских слободах пятьсот дворов крестьянских, только ты нам выдай всю старшину и подначальных людей украинских. Когда мы отвечали ему: подожди отца протопопа, какая милость государская будет, то он сказал нам: бороды у вас выросли, а ума не вынесли. 3) Петру Забеле наедине говорил: заблаговременно надобно нам постараться о другом государе, а от Москвы нам добра нечего надеяться. 4) Судье Самойловичу говорил: видишь, что чинится: ляхи нам неприятели, а Москва им деньги на 30 OOЬ войска дала, а как придется платить турку, то заплатят нами; надобно заранее позаботиться о сильнейшем государе, как Заднепровье сделало. 5) Прошлою осенью, взявши клятву с Андрея Мурашки хранить тайну, говорил: увидишь, что я Москве сделаю? Увидишь мою саблю в крови московской, я их и за столицу загоню, только вы будьте при мне неотступны. 6) Перед Масляницею говорил Дмитрашке Райче: у меня есть указ самого царя рубить Москву. 7) Говорил: вы не знаете, в какой чести царь московский и король польский у султана турского: королю польскому запретил называться целым королем, а только короликом, а московскому велел сказать, что он так же его уважает, как черного татарина. 8) Все слова его досадительные страшно вспомнить: тогда слыша и теперь пишучи, члены наши трясутся».
Вслед за этим изветом старшина прислали другой: рассказ батуринского сотника Григорья Карповича, посыланного Многогрешным к Тукальскому вместе с посланцем последнего Семеном Тихим. «Как мы приехали в Канев, – рассказывает Григорий, – то пошли к митрополиту, и Семен положил перед ним на столе икону, которую возил в Батурин. Митрополит, поцеловавши икону, спросил Семена: что там доброго учинили? Зачем был послан, все исполнил вашими молитвами, – отвечал Семен. Тут Иосиф подошел ко мне и, взявши за пуговицы, сказал: давно бы так, господин сотник, надобно было поступить вашему гетману: сами хорошо знаете, при ком хан, тот и господин; у султана столько силы, что и полякам и Москве даст себя знать, не только им на нас не придется наступить, и своих городов не оборонят; а теперь еще более испугаются, когда наши гетманы в неразрывном приятстве пребывают». «Если бы, – писали старшина государю, – мы выписывали все доказательства Демковой измены, то не уместили бы всего не только на листе бумаги, но и на воловьей коже». Лазарь Баранович также рассказывал присланному к нему стольнику Самарину: «Как скоро я узнал, что Демка ссылается с Дорошенком, то писал к нему, чтобы он эти ссылки прекратил и в Киево-Печерский монастырь молиться не ездил; он, прочтя мою грамоту, бросил ее по столу и сказал моему посланцу: знал бы архиепископ свой клобук!»
14 апреля бояре и думные люди съехались в Посольский приказ расспрашивать Демку Игнатова об его измене и кто с ним в той измене советовал? «Я великому государю изменить не хотел, – отвечал Демьян, – служил я ему верно, за Сожу не заезжал, полковников переменял по совету всей старшины: в Киев хотел ехать по письму печерского архимандрита, что от ляхов насилие и разорение: я посылал в Киев к воеводе князю Козловскому, чтобы он оборонил печерских людей от поляков, но писарь Карп присоветовал мне самому идти в Киев с обозом. С Дорошенком ссылался я о том, чтобы он на этой стороне никому обид не делал: к Соже посылал я по совету полковников и всех начальных людей, а больше писаря Карпа Мокреева; я хотел одного: сделать рубеж по Сожу». «Ты хотел сделать рубеж по Сожу – хорошо! – говорили бояре. – Но зачем же ты хотел овладеть Гомелем? Ведь Гомель за Сожею!» «В том воля великого государя, – отвечал Демьян, – хотя Гомель и за Сожею, но во время польской войны от него было малороссийским жителям великое утеснение, поэтому я и велел было его заехать; если бы вперед была с. поляками война, то малороссийским жителям было бы от Гомеля сбереженье великое, потому что он стоит над самою рекою Сожею».
Демьяна спросили: «Зачем он говорил царскому посланцу, что пусть бы уже государь их всех отдал королю, и прочее?» «Никогда не говорил», – отвечал Многогрешный. Позвали посланца, и Демьян на очной ставке повинился. «Говорил я это пьяным обычаем, беспамятством своим», – сказал он. Бояре спросили о речах его к Танееву, Демьян заперся: «Я ничего этого не говаривал, а говорил писарю Карпу: вот великий государь обрадовал нас своею грамотою насчет Киева; а писарь мне сказал: не всему верь, держи свой разум; не так бы сделали, как прежде: прислана была царская грамота к Брюховецкому, Войско Запорожское обнадежили, а после того князь Данила Великого-Гагин с войском выслан, Золотаренка, Самка, Силича побил. Слыша такие речи от писаря, начал я быть в сомнении и в опасении от войск царских; в том перед великим государем виноват, а изменить не хотел».